ПРЕВРАЩЕНИЕ "ДЕКАМЕРОНА"
Купив билет до станции Бологое, никому неведомый писатель Георгий Катарсин поглядел на циферблат: вокзальные часы ничего не показывали - у них не было ни стрелок, ни механизма.
Он спустился в привокзальный туалет, после чего казалось: везде пахло хлоркой. В зале ожидания увидел длинную очередь. Точнее хвост. Далее очередь делала мёртвую петлю и уходила в бесконечность.
- За чем стоим? - спросил он у бабки в красном берете с помпоном, в короткой серой юбке-плиссе и кирзовых сапогах.
- "Декамерон" читали? Один секс!
- Фрагментарно.
- Вставай сзаду. Прочтёшь целементарно.
- Странно. На вокзале и "Декамерон"? - удивился никому неведомый писатель, пристраиваясь за бабкой.
- Где ж ещё? На вокзале в самый раз, ёс-стос! - бабка звучно сплюнула, показав золотую фиксу. - Тут, я тебе скажу, чего тока нет...
Стоял он долго, посматривая на свои часы, нервничая, боясь опоздать на поезд. Через минут двадцать всем стало ясно, что стоять бесполезно: редкий товар иссяк. Бабка подняла шум, почему не предупредили заранее, грозилась жаловаться, размахивала берестяной кошёлкой. И тут же переметнулась в другую бесконечную очередь за пирожками с ливером.
- Вам непгеменно хочется иметь эту книгу? - услышал Катарсин вкрадчивый, делано картавый голос. Обернулся. Перед ним стоял пожилой дядя, худущий, в соломенном канотье, прихваченном резинкой под подбородком. Левый глаз закрыт чёрным очком на тесёмке. Рыжая китайская бородёнка. Губы трубочкой. Самым удивительным на его лице был рыжий ус. Не усы, как у всех людей, а один ус, тщательно завитый на конце в колечко.
- Редкая, знаете, книга, - сказал Катарсин.
- Могу уступить экземплягчик с радостью, - сказал одноусый и одноглазый.
В слове "экземплярчик" вместо "р" произнёс "г", в слове "с радостью" картавости не было.
- Сколько? - поинтересовался Катарсин, глядя на свёрток из фирменной бумаги в руках одноусого.
- Четыре. И пятак сверху.
- Всего?
- Всего
- Даю рубль сверху, - Катарсин подал пятёрку.
- Только пятак.
- Нет пятачка. Берите целковый.
- Ф-е-е-е-е! За кого вы меня принимаете. Давайте книгу назад, - заупрямился одноусый. Пришлось у него же разменять рубль на мелочь и вручить точно пятачок.
- Адьё! - одноглазый изысканно щёлкнул каблуками парусиновых туфель, оттянул вверх канотье - резинка со щелчком вернула головной убор на место.
Держа под мышкой свёрток с книгой и довольный удачей, Катарсин, как мог проворней, потрусил к платформам, придерживая свободной рукой прыгающий за спиной рюкзак.
Едва он вбежал в тамбур, вагон вздрогнул и плавно пошёл.
Место оказалось у окна. Катарсин закинул рюкзак на сетчатую полку. Сел. Отдышался. Рядом читал газету прапорщик. Впереди розовел бритый улыбчивый затылок. Хотелось немедленно посмотреть купленную книгу, но Катарсин решил оттянуть удовольствие, сходив покурить в нерабочий тамбур.
Поезд медленно и как бы задумчиво миновал пыльные пакгаузы, грязные склады, кирпичное депо, вагон плавно качался, подрагивая на стрелках, поскрипывая перед дальней дорогой.
Войдя в тамбур, Катарсин с изумлением увидел, что Одноусый с бабкой в красном берете уже были здесь и играли в "орлянку".
- Здравствуйте, - произнес он, растерявшись от неожиданной встречи.
- Привет! - не глядя, ответила бабка, метнув в воздух пятачок.
- "Орел", - загадал одноусый. Монета, упав, запрыгала на железном в рубчиках полу и укатилась в глубокую щель.
- А-а-а-а, фиг с ней, - махнула бабка кошёлкой и, цокнув, лихо сплюнула.
- Как вы успели? Я бегом бежал и чуть не опоздал, - спросил Катарсин, закуривая.
- Бегом никуда и никогда не успеешь, - изрёк одноусый. - Чтобы успеть, нужно остановиться. Тогда всё, что вы хотите догнать, сделав круг, само догонит вас.
- Не совсем понял мысль.
- А чё понимать, - встряла бабка, - чем быстрей, тем медленней. Дураку ясно!
- Простите, раз уж мы с вами попутчики, с кем имею честь? - поинтересовался Катарсин.
- Чего имеешь? - бабка приложила к уху ладонь рупором. За ухом у неё держалась папироска.
- Честь.
- Что за зверь? А-а-а-а, честь. Ну, честь ясно. Невинность, честность, дурость. Так бы и лопотал. Ты, значит, честный?
- Полагаю.
- Честный и без билета?
- Напрасно вы так, - Катарсин уверенно полез в карман кожаной куртки - билета не было. Не оказалось его и в других карманах.
- Во! "Честь имею"! - возликовала бабка.
- Сестга шутит, друг мой, - улыбнулся одноусый и, по-военному сдвинув каблуки, кивнул головой, представился: - Бенедикт Катеринович. Бывший офицер беспроволочной связи. Ветеган труда и отдыха!
Не успел Катарсин и рта раскрыть, как бабка, тоже щёлкнув каблуками кирзовых сапог и поднеся ладонь к берету, произнесла:
- Евдокия Савельевна. Внучка дворовой фрейлины!
- О, не удивляйтесь, друг мой, - поспешил всё разъяснить одноусый и одноглазый. - Дело в том, что матушка наша, прости её, Господи, Катерина Ипатьевна, как-то стганно увеличивала численность населения без всякого участия мужчин. Не смейтесь, друг мой, это явление не столь редкое, как кажется. 26 детей родила в одиночку.
- 29, - поправила бабка.
- Да, да 29, и все, так сказать, от бесплотного святого духа. И потому отчество давали материнское. Ввиду чего я - Катериныч. Вот только у сестрицы моей, Дуси, Святой дух имел плоть. Да и то, Господи, прости ея, матушка наша не упоминала, как его звали. Рассказывают: думала она думала и надумала дать дочке отчество соседа - сапожника Савелия. Чинил он частенько матушке - Господи, прости ея, - башмаки и прочие штуки. Так и стала эта особа Евдокией Савельевной.
- Можно запросто - Дуся, - бабка кокетливо сделала реверанс, довольно высоко оттянув юбку-плиссе.
- Ну что ж, а я Катарсин Георгий Филиппович.
- Гоша, значит, - сказала Дуся.
- Можно и так.
Тут откатилась тяжелая дверь, в тамбур вошел лязг буферов и мужчина в шортах и бараньей папахе с лампасом. В руках три бутылки пива, четвёртая - торчит в кармане шортов.
Дуся неуловимым воровским движением украла четвёртую бутылку, мигом спрятала её в кошелку. Вытянувшись, отдала честь.
- К пустой голове, бабуля, руку не прикладывают. Не положено по уставу, - заметил с улыбкой мужчина в папахе.
- Так точно! - с визгом рявкнула Дуся. Оглушённая баранья папаха скрылась за дверью.
Дуся зубами открыла пробку. Сделав несколько глотков, подала Катарсину:
- Пей, Гоша.
- Ловко вы, - смутился Катарсин. Трое, поочередно прикладываясь, опустошили бутылку, и Дуся швырнула её в урну.
- Вы, вероятно, с Севера? - спросил Бенедикт.
- Почему?
- Дураку ясно, - встряла Дуся, - видать, человек неплохой. А южане быстро портятся. Ты, Гоша, точно с Севера.
- Впгочем, кажется мне, что чем люди лучше, тем хуже для них, - заявил Бенедикт.- Скажете: нелогично. О, друг мой, если бы в мире правила логика, я бы тотчас ушёл в женский монастырь. Вот вам пагадоксик, - он указал на сестру, - Особа кошмарно влюбчивая, клянусь связью! Влюбилась в красавца-тенора. По телику лицезрела. "Такому, - говорит, - всё бы отдала...". - Хотя, между нами, не ведаю, что она может отдать?
- Ну ты, паста Гоя, - обиделась Дуся.
- Тихо, тихо. Итак, идём мы позавчера за морошкой...
- За клюквой, - поправила сестра.
- Пусть клюквой. И встречаем на дороге хлыща-тенора, этого красавца с мыльной этикетки. Подкатывает к Евдокии, целует ручку. "Сударыня, - говорит сладчайшим тенором, - вы мне очень нравитесь. Пойдёмте в ближайшие кусты, пофилософствуем на разные сюжеты...". - И что, вы думаете, ему отвечает готовая всё отдать? Не знаете? "Вали, - говорит, - отселе. У меня таких философов, как блох на собаке!". - Где логика, друг мой?
Катарсин, улыбаясь, огладил бороду.
- У тебя, Гоша, борода-то настоящая? - полюбопытствовала Дуся, прикуривая свою папироску.
- А что, непохоже?
- Сейчас, ёс-стос, всё ненастоящее. На днях в Филармонии была. В буфете одна фря, ну, я тебе скажу: бюст - во! И ниже спины - аэростат. Тоже как бы интересуюсь, мол, настоящий ли товар? "А как же, всё натуральное", - отвечает фря. И мужик ейный заступается с гонором. - "У моей все товары высшего сортимента". Ладно, думаю. Достала из-за голенища шило сапожное и - тык ей в грудь. Ш-ш-ш-ш - и воздух, как из мяча баскетбольного. Нет ни фига, ёс-стос! Я еще ниже спины - тык - и там Ш-ш-ш-ш - бутафор один. Ровно палка стала. Мужик ейный тоже, видать, прыщ надувной, как увидел эту доску, сразу смылся в гардероб...
- Озорница, - пояснил Бенедикт Катеринович. - В мать покойную, прости её, Господи! Тоже озорница была. 26 раз замуж выходила.
- 29.
- Ну, не всё равно. Вечером завод, утром - развод. Не матушка, прости Господи, а Нарвские ворота. Но гуманитарная была женщина. Весьма. Языками владела в совершенстве.
- Не только, - вставила Дуся. - А вязала как. У ей и язык, и руки золотые. А слух какой? Всё что хошь слышала.
- Абсолютез, клянусь связью!
- Бенедикт Катериныч, извините великодушно, почему вы носите один ус?
- Чтобы выделиться. Ни на кого не походить. Что мой внутренний мир уникален - сие сразу не поймешь. А уникальный ус всем виден. Как генеральские погоны. Кстати, если бы я был генералом, носил бы один погон. Или один сапог, другой ботинок. Здорово? Или одну брючину до колена, другую до пят. Обожаю ассиметрию.
- Не по тем ли соображениям у вас и повязка на одном глазу?
- Угадали, - Бенедикт опустил чёрное очко - там сиял совершенно здоровый серый глаз. - А когда, друг мой, мы будем в Бологом?
- В половине пятого, - Катарсин глянул на часы.
- О, как опрометчиво молвлено, клянусь связью. Ко всякому утверждению необходимо присовокупить: "быть может", "вероятно", "очевидно", "кажется". Мудрость, думается нам, в неопределённости.
- Спорная мысль.
- Все спорно, если спорить охота. В деревню едете отдохнуть и поработать?
- Верно, - удивился Катарсин. - Как говорят мудрые россияне: без труда не выудишь рыбку из пруда.
- О, как вы чудовищно неправы, Георгий! Самый мудрый народ - племя Бунди-Ор! Эти мудрецы с утра до вечера лежат под пальмами и созерцают океанские волны. Клянусь беспроволочной связью, самое продуктивное - созерцать. Когда есть продукты... Кто вы такой не спрашиваю. Вероятно, занимаетесь утопиями. Приближением всемирного благоденствия.
- Мир дармовых пряников и обилия бульдозеров - не утопия. Утопия - мир, населённый Иисусами.
- Пгевосходно молвлено! Вы, очевидно, женаты?
- Из чего вы заключили?
- Не женясь, философом не станешь. Скажи, Дуся?
- Дураку ясно. Своя баба у всякого должна иметься. Чужая - вино, своя - закуска. Сочиняешь-то, Гоша, шариковой али вечкой?
- Карандашом, - опять изумился Катарсин знанию, чем он занимается.
- Позвольте презент, друг мой! - Бенедикт достал из-за спины авторучку. - Золотое перо. Именная. Желаю творческих взлётов!
Катарсин принял дар. Рассмотрел. На золочёном колпачке было выгравировано: "Егорушке от Е.М."
- Благодарю. А кто это "Е.М."?
- Скоро сам узнаешь, - пояснила Дуся и, приподняв подол юбки, стала, ёрзая, подтягивать трусики. Странно, но у неё были молодые красивые ноги, и вообще теперь она выглядела не бабкой, а женщиной средних лет. Даже просматривалось что-то девчоночье в её конопатом, вздорном лице.
Катарсин смущенно отвернулся. Бенедикт сильно шлёпнул сестру по спине:
- Укройся, сексуалка!
- Чё ты дерёшься. Сильный, да? Руки распустил, гибик...
- Кто-кто?
- Гибик - вот кто. Ещё вдаришь, я тебе по шнифту так вдарю, - Дуся, сложив два пальца рогаткой, поднесла их к глазам Бенедикта.
- Полно вам, друзья, - замирающе сказал Катарсин. Но друзья уже, забыв о ссоре, обнимались. Бенедикт вытянутыми в трубочку губами нежно целовал ручку сестры.
- Кажись, к Тосно подъезжаем, - Катарсин протёр запотевшее стекло ладонью.
- К Чудово, - пояснила Дуся. И вдруг, что-то увидев за стеклом двери, крикнула: - Атасс! Левизор!
Странные попутчики мигом юркнули в другой вагон.
- Ваши билеты? - обратился пожилой ревизор с железнодорожной сумкой в руке к растерявшемуся Катарсину.
Никому неведомый писатель покраснел. Сделал вид, будто ищет несуществующий билет, и неожиданно нашёл его в том же кармане, где он должен быть. "Чёрт знает что такое" - изумился он в который раз...
Вернувшись на своё место, он долго размышлял - что бы это всё значило? Кто такие его странные попутчики? Не сон ли это? И авторучка с гравировкой "Егорушке от Е.М.". Егорушкой его никто не называл, кроме матери в далёком детстве. Все звали Егором, Гошей, Жорой, Георгием...
За окном мелькали столбы, куски синего неба, деревья. Прапорщик, откинув голову на сиденье, спал. Улыбающийся затылок похрапывал. Рядом хлопотали с обедом двое молодожёнов, внимательные друг к другу, как старички.
Катарсин, вспомнив о "Декамероне", поднялся, достал свёрток, развернул и, ничего не понимая, прочёл заглавие: "Положение крестьян Месопотамии в третьем веке до нашей эры". Открыв корочку, прочёл ещё удивительнее: "Нилат С.И. - краткая биография". Тут же в титуле записка на бумаге в клеточку "Почтенный, сие вам пригодиться в работе"...
Непонятная книга пахла хлоркой.
АНГЕЛЫ В КАСКАХ
Шёл 1650 год.
Победа за победой потрясали славную империю. Золотой век, неизбежность наступления которого предрекали передовые мыслители всех времён и народов, был на подходе.
В день великого праздника Вербной Пятницы площадь Резеды организованно ликовала. Гроза врагов Чистой Веры, вдохновитель и организатор побед над варварами и альбигойцами Большого Раскола, основатель ордена Гончих Псов, глава светской и духовной власти, генералиссимус и диктатор Великий Регул Седрик Нилат стоял на высокой трибуне, сложенной из розового армянского туфа, освещая своим присутствием торжество.
Сзади Нилата темнела фигура дебила из личной охраны, существа по виду и интеллекту скорее обезьянообразного, нежели человекообразного, знавшего несколько слов типа "вперёд", "водка", "кулак". Существо держало руки в карманах чёрного плаща, сжимая две рукояти кольтов. Другие карманы были переполнены гранатами, бомбами, на ремне, под плащом, висели семь клинков, три дротика и маузер.
Впрочем, точно ли это был Великий Регул или один из его многочисленных двойников, никто толком не знал. Но как бы там ни было - он стоял в окружении клира сподвижников, щурясь, взирал на людскую массу, которую и в буллах и в энцикликах именовал народом, а в глубине души презирал, побаивался и называл "быдлом" или "навозом".
"Быдло", как фарш из мясорубки, выдавливалось из арки, распахнутой на площадь, и медленно текло внизу под трибуной. Массы гегемона, с обожанием глядя на Великого Регула, тысячеусто кричали: "Слава Ему!", несли штандарты с изображением Учителя, знамена с эмблемой свободы в виде скрещенных топора и гусиного пера. На бамбуковых палках они держали над головой макеты и муляжи своих корпораций и выпускаемой продукции: воздушные колбасы и сыры, надувные караваи, кренделя, туши коров, книги, маски, фрукты, бумажные гирлянды цветов и диковинных птиц.
В толще народа медленно и как бы сами собой двигались фуры с помостами, на которых обнажённые монашки монастыря имени Святого Максима строили сложные пирамиды, посылая клиру и Великому Регулу воздушные поцелуи.
Затем, под трубные звуки каталонских трембит, на трибуну стали вбегать карлики и карлицы, одетые в одежды малых детей с бантами на кудрявых париках и вручали каждому сподвижнику Великого Регула по букетику резеды, а самому Седрику Нилату надели на голову Золотой нимб и преподнесли райскую птицу в золотой клетке.
Стоя в три шеренги на главной башне Чёрного замка, хор молодых кастратов запел "Славься во веки веков, Благостный...".
Седрик Нилат, с ледяным непроницаемым лицом иезуита, был облачён, несмотря на теплую погоду, в стёганый вамс защитного цвета, в неизменную парусиновую фуражку с бархатным шишаком, в чёрные гали с лайковыми леями, заправленные в чёрные фетровые бурки, отороченные блошиным мехом.
Он морщил прыщавый ассирийский нос, покусывал рыжий подпал прокуренных усов, и был несколько раздражён обилием портретов Учителя и его истинных учеников, из которых единственно истинным считал самого себя.
Справа от него, как всегда, стоял Куратор ордена Гончих Псов Лабер, в чёрных очках, с ватой в ушах, в кожаном длинном плаще и кожаной шляпе. Слева - идеолог Чистой Веры фильтратор Сусельгнус, тоже в чёрных очках и заткнутыми ушами. Длинный нос его постоянно по-крысиному двигался, принюхиваясь к атмосфере феерии.
Празднество длилось уже более часа. Спрятанный в бойнице Черного замка Главный Кричальщик империи с рупором в руках, изрядно подохрип. Сам Седрик Нилат подустал и проголодался на свежем воздухе. Сподвижникам не терпелось снять напряжение рюмкой-другой кахетинского.
Но вот наступило время апофеоза. Над площадью показался огромный, сияющий серебром и перламутром шар в форме груши. Под ним, на золоченых манильских канатах, плавно парил еще более огромный портрет Нилата, выполненный из апсидной мозаики. Портрет поддерживала дюжина взрослых ангелов в медных касках и розовых туниках.
Колокольный благовест, хоры, звуки палисандровых фаготов, кимвал и барабанов одновременно, придавили и вознесли всю площадь. Это было великолепно и непередаваемо. Всех охватило состояние блаженства, близкое к нирване. Казалось, сейчас должно произойти нечто вроде второго Сотворения мира или конца Света. Но, слава Богу, ни того, ни другого не произошло. Только Великий Регул достал носовой платок (у него был насморк) и, звучно сморкнувшись, швырнул на растерзание тянущей руки толпы, и сопливый платок был тотчас разодран в клочья на бесценные сувениры.
И тут случилась досадная накладка. Даже две. Во-первых, кое-кто стал замечать, что на боку сияющего воздушного шара, в дате 1650 - цифра шесть оказалась кверх ногами, так что получалось, будто празднество переместилось на триста лет вперед. Во-вторых, откуда ни возьмись, над площадью Резеды появилась стая тощих ворон. По непонятным причинам эта стая окружила воздушный шар с портретом, стала нападать на него, подняв страшный гвалт и карк. Ангелы в медных касках, вытянув из туник пистолеты, принялись палить по птицам.
В толпе и в рядах армейских легионов произошло замешательство. От угодившей в оболочку шара пистолетной пули, он стал худеть и морщиться на глазах. Невозмутимый Нилат делал вид, что ничего не замечает. Сподвижники растерянно и хмуро перешептывались, покашливая в резеду. Лабер нервно махал кожаной перчаткой Координатору феерии, давая знаки немедленно убрать шар и стаю ворон. В парке Святой Клары, где тайно был укрыт корпус гвардейских бомбардиров, ни к селу ни к городу начали палить мортиры. Спустивший воздух шар, наконец упал, накрыв собой и раздавив тяжёлым портретом массу гегемона...
Словом, апофеоз был подпорчен, и сколько впоследствии полетело виноватых и невиноватых голов, толком не отразили ни летописи, ни списки Центрального Архива имени Фридриха Собакина...
УОЛДЕНСКИЙ ОТШЕЛЬНИК
От станции Бологое, Георгий Катарсин ещё пересел на поезд, идущий в сторону Валдая. Потом долго ехал на автобусе. Наконец вышел, спросил дорогу на Каменку.
Каждое лето, а чаще осень, он выезжал с палаткой в разные направления. На этот раз ему посоветовали непременно выбраться в Каменку - уж больно расхваливали места и сказочное озерцо с ласковым названием Глыбочек.
Прошагав версты три, он увидел пастуха с посохом вместо кнута. Пастух, как бы забыв о стаде, сидел на кочке возле дороги и так углубился в курение, словно дегустировал дым или исследовал его движение.
- Далеко ли до Каменки? - спросил Катарсин.
Пастух ответил сразу. Сделал глубокую затяжку, пустил дым между колен, оглядел бородача.
- Ежели в думу погрузиться - недалече...
- Благодарю, - произнёс Катарсин, вскинув повыше рюкзак, пошёл дальше.
Ответ пастуха показался занятным. Действительно, многое влияет на скорость движения - дождь, встречный или попутный ветер, гололедица, жара, туман, состояние души. А тут новый фактор "ежели погрузиться в думу". Может, и жизнь быстро пролетит - "ежели погрузиться"?
По писательской привычке подвергать анализу всё, что для других ничего не значит, Катарсин, вышагивая, стал размышлять, как незамысловаты, мудры, а главное, не длинны, нужные, вечные слова. "Дом, труд, хлеб, добро, зло, мать, кровь, земля, жизнь, смерть...". И сотни других - почти все в один-два слога.
А многосложные типа "обороноспособность", может, и вовсе не нужны? И потому всегда сокращаются или заменяются народом на короткие.
В позапрошлую осень, живя в новгородских лесах, Катарсин познакомился с местным полуграмотным стариком Серафимом, словарь которого был ограничен такими простыми словами, что казался крайне бедным. Но если бы Серафим сам понимал, скажем, теорию относительности или механизм генетического кода, то ясно объяснил бы их суть своим словарём, да так, что понял бы ребёнок...
Погружённый в думу о языке, Катарсин и верно скоро заметил крыши изб, сползающей с горы деревеньки. Поднявшись в гору, запыхался под тяжестью рюкзака. Да уж, быть лошадью и философом невозможно...
Небольшая деревенька Каменка, с каковым названием деревень на Руси великое множество, встретила нашего писателя обилием тощих собак и тучных свиней, что дремали под каждым деревом прямо на большаке. У магазина сидел на крылечке мужик, державший на коленях поросёнка, как гармонь. В магазине было пусто. Продавщица, уронив голову на конторские счёты, дремала под жужжание мух. Катарсин поздоровался. Купил на первое время буханку хлеба, две бутылки яблочного вина. Спросил - как добраться до Глыбочка.
Далее дорога оказалась истинно российской: разгромленной копытами стад и гусеницами тракторов. Он осилил ещё версты три, свернул, как указывали, по тропинке налево и через полчаса достиг цели. Лесное озерцо, окружённое густым смешанным лесом, и вправду было сказочно хорошо. Таинственное, чистое, видимо, глубокое.
Тщательно обследовав берега, Катарсин нашёл место сухое и, главное, скрытое. Неторопясь приступил к славному, долгожданному делу: поставил палатку, из кольев ольшаника срубил стол, скамьи и вырыл яму - холодильник для съестных припасов. Повесил на сучок дешёвенький, самый дрянной в мире приёмник "Альпинист". Иногороднего шума в лесу Георгий не любил. Но так - время сверить, узнать число или в бессонницу что-нибудь послушать.
Он развел костёр - сушин вокруг было в избытке - и начал жить, как Уолденский отшельник, принципам которого, кроме отвращения к табаку, чаю и более крепким напиткам, собирался непременно следовать. И обязательно дописать давненько начатую повесть - дома это не удавалось...
Лето кончалось. Стоял тихий тёплый вечер. Ещё лес разговаривал птицами. Отжило комарьё, его сменили клещи, давая понять, что это не городской парк.
В безветрии, сами по себе опадали листья деревьев. Один - сел на плечо. Катарсин вспомнил любимого им Торо: "... ко мне на плечо уселся воробей, и я почувствовал в этом более высокое отличие, чем любые эполеты".
"Господи, как хорошо" - благословенно думал отшельник, усталый от праведных трудов, но счастливый. Попивая яблочное винцо и поздравляя самого себя с новосельем, Катарсин теперь вспомнил смешных, странных попутчиков: Дусю и Бенедикта Катериныча. Старушка-девочка в красном берете с помпоном, одноусый и одноглазый резонёр, пожилой пижон и фокусник... А превращение "Декамерона" в чёрт знает что? А ручка с золотым пером? "Смешные и милые чудаки... как дети..." - подумал Катарсин, наслаждаясь тишиной, одиночеством и волей.
БРЕДЫ ЧЁРНОГО ЗАМКА
Тихая звёздная ночь. Огромный город уснул, и, казалось, уснул Чёрный замок с тёмными силуэтами готических шпилей на фоне Млечного пути.
Но Чёрный замок не спал. Именно ночью имел привычку работать Великий Регул. И за глухо зашторенными окнами бодрствовал весь его многочисленный аппарат: референты, квазиглоты, гумозники, синклиторы, лонжисты и курьеры всех степеней.
Вся эта шваль коротала ночь по-разному: пили чёрный кофе, играли в шашки, листали зарубежные журналы, тискали секретарш, придрёмывали, но все поглядывали на телефоны, в ожидании вызова, приказа, справки.
Клевреты рангом повыше - министры, главы отделов, педеральные советники, гроссмейстеры - хотя и спали в своих покоях с законными и незаконными супругами, но телефоны стояли у их изголовий, а одежды были разложены в таком порядке, чтобы одеться без промедления.
Сам Нилат, расстегнув крючок стёганного вамса, в домашних фланелевых шароварах и высоких, до зеркального блеска начищенных, сапогах сидел за огромным, словно бильярдным столом и вычитывал вёрстку однотомника своей биографии. Как всякое сверхответственное политическое сочинение, трактат о жизни и деяниях Великого Регула был написан не одним автором (гореть, так всей кодлой), а группой высших магистров философии и объективной Истории. И Нилат ощущал это по разнородной стилистике глав.
Настольная лампа фиолетового цвета смутно обозначала мрачную обстановку: стены, обитые листовым железом, сварную железную дверь, выкрашенную под "птичий глаз", железный сейф, несколько высоких железных кресел, чугунный диван, обшитый бордовой бязью. На стене, кроме портрета его кумира Иоанна Гневного, которому Нилат подражал, а кое в чём и превзошёл, еще висела железная метла, подаренная Великому Регулу народом, а точнее корпорацией ломовых биндюжников. "Выметай еретиков на свалку истории" - было выгравировано на никелированной ручке метлы.
На его рабочем столе, кроме фиолетовой лампы и стальной жирандоли с тремя стеариновыми свечами, стояли четыре телефона: два черных, белый и вишнёвого цвета, коробка тибетского табака, трубка, ромбетка с цветными карандашами, начатая бутылка кахетинского.
Горела лампа, горели свечи. В замке, случалось, перегорали пробки. К тому же Нилат терпеть не мог яркого света, панически боялся солнца и частенько работал только при свечах.
Держа в руке толстый чёрно-красный карандаш, он внимательно вычитывал вёрстку. Обладая некоторым умом, он вычитывал не с целью найти что-нибудь умаляющее его величие. Внимание было направлено, главным образом, на толкование высокоучёными магистрами роли Учителя в деле становления империи Чистой Веры.
В глубине души Нилат ужасно завидовал Учителю и презирал его вместе с верными учениками, которых истребил почти всех до одного. Презирал и завидовал посмертно. Считал их вместе с Учителем либералами, тухлыми интеллигентами, выскочками. Своих же сподвижников, заменивших уничтоженных, Нилат в глаза и за глаза называл "ублюдками", "дураками", "ничтожествами", "лизоблюдами", что, впрочем, соответствовало истине.
Листая страницы, он в изобилии ставил на полях и где попало красные плюсы, чёрные кресты, птички, вопросительные и восклицательные знаки, замечания типа - "стиль дерьмо", "слог извозчиков", "олухи", ибо кроме всего прочего считал себя великим стилистом и выдающимся литератором. Иногда херил целые страницы или размашисто указывал: "В сортир!".
Нилат долго рассматривал в лупу фотомонтаж, где он сидит рядом с невзрачным, маленьким Учителем на лавочке. Учитель действительно был небольшого роста, но не выше его вырос и сам Великий Регул. Однако фотомастер сильно переусердствовал: Нилат вышел настолько неправдоподобно крупным, что красный грифель начертал: "Я не Гулливер. Убавить".
Затем, с тем же тщанием, долго изучал свой снимок в молодые годы. Ретушер, подобно искусному граверу, остриём тончайшей иглы подчеркнул каждый волосок на голове, каждую усинку под носом, к тому же набасмил брови и ресницы, так что Нилат походил на кинокрасавца.
Неожиданно озадачила его страшная фраза. "По указанию покойного Учителя, величайший зодчий земного шара и вселенной Седрик Нилат лично возглавил строительство Нового Вавилона...".
Неторопливо набив трубку табаком, и чиркнув зажигалкой с музыкой, Нилат перечитал фразу. Он, конечно, заметил нелепость насчет "зодчего вселенной" и натяжку "лично возглавил". Но раздражала основная мысль, будто возведение Нового Вавилона он начал не по собственной инициативе, а по указке Учителя.
Красный грифель проехал по этой мысли с таким нажимом, что сломался. Взял новый карандаш и перечеркнул ещё раз. Лицо его было неподвижно, непроницаемо, глаза в напряжённом прищуре, словно превозмогал внутреннюю боль. Этой болью являлся постоянный страх, физически сжимавший грудь.
Затхлые запахи камфары, табачного дыма и гуталина стояли в кабинете. В тёмных углах таились призраки, страшные тени ползли по стенам. Нилат поднялся, зашагал по мягкому ковру то, вдруг резко оборачиваясь, то, остановившись, косил в сторону, прислушивался. С кухни доносились пилящие звуки верного и единственного слуги Автандила.
Пошагав, Нилат набрал номер телефона главы ордена Гончих Псов Лабера:
- Присмотрись к составителям моей биографии, - приказал он.
- Понял, мама, - ответил Лабер, и в трубку будто пахнуло винным перегаром.
Только троим позволял Нилат называть себя так интимно: покойной жене, Лаберу и личному повару Автандилу.
Главу ордена Гончих Псов Великий Регул презирал более остальных. Это был полнейший идиот, развратник, пьяница, садист и кокетка. Но у него в руках находилась мощная армия отпетых головорезов, тайных осведомителей, и за это Лаберу прощались многие шалости: гаремы, пьянство, разврат. "Опять нализался, ублюдок..." - подумал Нилат. Голова его мелко затряслась, и с ней было невозможно совладать.
Белая тень метнулась к стене. Нилат пригнулся, сморщился от страха. Козёл с оранжевыми глазами сидел в углу и приговаривал: "Мел едят в субботу, мел едят в субботу...".
Схватив со стола жирандоль, Нилат запустил ею в призрака. С грохотом разлетелись по полу свечи. Осознание жалкого вздора и бессилие охватило его. Он всхлипнул, противно оскалясь, и наделал в штаны. Последнее время Великий Регул стал непроизвольно испражняться под себя, и личный медик предписал ему носить под кальсонами резервуар из тонкой резины.
В кабинет, шаркая тапочками, вошёл преданный слуга и нянька Автандил.
- Что случилось, мама?
Тяжело дыша, Нилат вытер пот со лба, подтянул мокрые шаровары. Автандил достал пузырёк с настойкой мяты, заставил господина выпить две столовые ложки. Затем поднял жирандоль, замёл в савок свечные осколки.
Успокоившись и переодевшись, Нилат уселся за стол, раскурил трубку, и будто впервые обратил внимание на заглавие книги. "Нилат С.И. Краткий биографический обзор". Это показалось слишком обыденно. Он зачеркнул надпись, начертав сверху: "Жизнь и Деяния".
... Жизнь будущего сатрапа складывалась несладко. Всегда пьяный отец хотел научить мальчика сапожному делу, но несмотря на все усилия, вплоть до побоев, ремесло сыну не давалось. Тогда отец отдал Седрика в иезуитский Ешибот имени Святого Реваза.
И здесь познал маленький Седрик побои и издевательства. Он ни с кем не дружил, держался особняком, был физически слаб, жаден, завистлив, втайне считая себя способнее и умнее всех. К тому же он скрытно осведомлял наставников о проказах однокашников, за что его крепко валтузили, при этом Седрик не кричал, не молил прекратить "тёмную", а сносил побои молча, и, словно на зло обидчикам, сильно портил воздух, за что получил кличку "Вонючка".
Седрик Нилат рано познал сладость тайной мести, которой тешился впоследствии всю жизнь. Однажды, после очередной "тёмной", он отомстил обидчикам, принеся в класс лепёшку лаваша, заранее начинив её крысиным ядом. Однокашники, как и следовало ожидать, отняли лепешку, разделив съели и через несколько часов умерли в лазарете от острейшего отравления.
В другой раз, после того как сверстники выпороли его за фискальство, Седрик рано утром подлил всем в чернильницы серной кислоты. Мстил он и наставникам. Когда ментор древней латыни поставил, казалось, незаслуженную оценку, мальчик незаметным образом сунул ему в портфель ядовитого каракурта. Ужаленный регент-ментор в ту же ночь отдал Богу душу.
Пытливость и любознательность, свойственная всем детям, проявлялись у маленького иезуита тоже своеобразно. Он, например, любил наблюдать, как мучается кошка, брошенная в бочку с керосином, ставил опыты, отрубая собакам хвосты. Как-то ощипал до гола живую курицу, выколол ей глаза отцовским шилом и выпустил во двор, ожидая что произойдёт. Несчастная к вечеру подохла, а пьяный отец чуть не до смерти выпорол Седрика розгами. Вообще били его часто и нещадно, и с каждой поркой он всё более озлоблялся на весь род людской.
Учился Нилат прескверно, соображал туго и долго, хотя память у него была отличной. Науки точные ему не давались вовсе, всякая задача, где надо было подумать, вгоняла в тупик. Из класса в класс перебирался со скрипом благодаря доносительству и слезам матери.
За год окончания ешибота, в руки Седрика попалась запрещенная книжка Святого Максима "Движение Чистой Веры". Основу учения составляла та странная идея, что если все, кто ничего не имеет, перебьёт тех, кто хоть что-то имеет, то на земле воцарится благоденствие и рай.
Нельзя сказать, что семья Седрика ничего не имела: отец содержал сапожную мастерскую, мать хлопотала с козами, свиньями, виноградником.
Прочитав несколько страниц книги, юный иезуит посетил тайную сходку, где произносились пламенные речи. Речей он не понимал, однако понравилось ему отношение чистоверцев к новичку: Седрика не били, не унижали, не смеялись над ним, а наоборот, несмотря на юный возраст, называли на "вы", поили чаем с белыми сухарями, здоровались за руку и вскоре дали первое серьёзное поручение - взорвать женскую баню, когда там по расписанию будет мыться жена и дочь градоначальника.
Седрик взорвал. Потом поджёг больницу для инвалидов Магистратуры. Ограбил лавку местного ростовщика. Его зачислили в фалангу подрывников, выдали кинжал, присвоили кличку "Кабачок". Конечно, не ахти какая кличка, но все же благозвучней, чем "Вонючка".
Поняв, что путь священнослужителя не его путь, Нилат оставил ненавистный ешибот. Через месяц за усердие его наградили именной саблей. Дальше - больше. Всегда коварные, жестокие операции "Кабачка" - выдвинули молодого Нилата в число главарей.
Не веря ни в чёрта, ни в Бога, ни в какую идею, искусно прикидываясь истовым сторонником Чистой Веры, принимая во всех решениях позицию Учителя, Нилат железной поступью шёл к цели - сделаться самым главным. Наслышанный о нём Непогрешимый Гроссмейстер, как-то вызвал его к себе. Оглядел, похлопал по плечу, спросил:
- Убьёшь ли ты ближнего ради всеобщего блага?
- Хоть отца родного, фац! - не задумываясь, ответил Нилат...
Гроссмейстер остался доволен и послал молодого подрывника мутить воду в Южных провинциях, не ведая, что через несколько лет тот уничтожит и самого Гроссмейстера, и половину народа империи - ради всеобщего блага...
Час его пробил, когда скончался Учитель. Силой фанатической энергии, гибкого интеллекта и личных достоинств, Учитель доказал, что у гения и ложное может быть правдивым. Но когда он внезапно скончался - ложное стало ложным. Соратники, которым в тени его ума жилось спокойно - растерялись. Началась грызня, амбиции, споры.
И тут, всегда стоящий на запятках исторической кареты, Седрик Нилат как-то незаметно, тихой сапой перебрался на место кучера, взяв в руки кнут и вожжи. Продолжавшие дебаты за лидерство соратники Учителя, один за другим полетели на обочину и кончили свои жизни: кто на виселице, кто на колу, кто на костре. Для подавления всякой мысли и борьбы с мнимой опасностью изнутри империи, Нилат учредил орден Гончих Псов, во главе которого поставил тупого Лабера, подвизавшегося до того в мелких минеторах и внештатных стукачах. Некоторые объективные успехи, главным образом, в выплавке чугуна, победа в войне с варварами, бредовые сочинения о Вере, никем и ничем неограниченная власть - превратили убожество в божество. Именем Нилата были названы десятки городов и весей, гильдий, корпораций. Его портреты, как иконы, висели в каждом доме, с его именем начинался и кончался всякий день, им были наполнены мистерии, литургии, ученые трактаты, буквари.
В таких условиях свихнулся бы и здоровый рассудок. Обожествление больной заурядности привело к её полной деградации. Вызванный для обследования больного, известный психиатр Бехтар, со свойственным ему прямодушием, имел неосторожность поставить диагноз мании зинтробухии, преследования и шизоидальной паранойи, за что Бехтар через три дня был раздавлен колесами автомобиля Педельного Сыска.
В год описываемый, а именно 1650, Нилат уже представлял собой жалкое зрелище ещё живого, но готового к набальзамированию трупа. Паралич разбил его правую руку, тряслась голова, кошмары бессониц мучили Великого Регула, но Лабер, которого уже тайком метили на место Диктатора, был ещё крепкой дубиной. И костры днём и ночью продолжали пылать по всей империи...
Часы показывали пять утра, когда Нилат кончил трудовую ночь. Спрятал в стол вёрстку. Выпил полбакала кахетинского. Решил выкурить последнюю трубку. Чиркнул зажигалкой - вслед за огнём, изнутри полилась тоненькая мелодия его любимой песенки: "Я могилу милой искал...". Много лет назад он сгоряча ухлопал из маузера свою любимую жену, инсценировал впоследствии убийство как самоубийство. Жену он любил, и золочёную урну с её прахом держал у себя в спальне под кроватью. И эта песенка всегда до слёз трогала душу тирана. В день своего 70-летия из тысяч подарков, присланных ему народом, Великий Регул взял себе лишь эту зажигалку с трогательной мелодией...
Покуривая, он подошёл к окну, отодвинул тяжёлую портьеру. Уже светало, чирикали воробьи.
В саду замка под кустом жимолости сидел старичок в байковом берете. Он сидел на пустом ящике из-под турецкого мыла, покуривая ментоловую сигаретку. У ног его, на развернутой газете, покоилась початая бутылочка перцовой водки, гранёный стаканчик и надкусанный солёный огурец.
Старичок покуривал в философской задумчивости и глядел, глядел в неведомую даль сквозь кусты и всяческие рукотворные преграды...
Нилат долго наблюдал за ним, удивляясь - откуда в столь ранний час, в крепко охраняемом саду зАмка, взялся этот старец в байковом берете.
СМАЛЬТА ПЕРВАЯ
Вот оно жизнетворное светило! Ближайшая звезда дневная! В остудный час рассветного тумана, в том распадке леса, где в озерко впадает ручей, медленно и огромно является из воды шар огненный, раскалённый до красна, словно простывший за ночь.
На него ещё можно минуту-две смотреть. Потом ослепительной сваркой оно зальёт космические окрестности и горошинку - Землю...
Всё вымылось перед его явлением, но не вытерлось. И просыхает, и ждет. В движении чаек, мошек, пара над водой - ленца, невыспанность. Радужно сверкает папоротник, провисли сырые сети паутин. В граммофончике сыроежки, цвета мокрой редиски - полрюмочки чистейшей влаги. И мысли чистые, ясные. Я один. Никто не мешает мне быть самим собой и делать что хочешь. Никуда не надо спешить.
Иду босиком к воде, щекотно покалывает пятки песок отмели. Округло закачалась отраженная осока и сигары камышей... Впереди вольный день: костёр, чай, грибы, работа над окончанием повести. А на солнце уже нельзя смотреть... Но что это? За ольшаником в рябой белостволице березняка, темнело неподвижное изваяние лося. Он смотрел на меня, я - на него. Оба замерли, ожидая, кто первый уйдёт. Лось уступил. И, спокойно развернувшись, пошёл, пошёл, врезая грудь в кустарник, гордо неся тяжёлые рога, боясь их пролить...
Такую первую запись в толстой тетрадке для заметок сделал отшельник озера Глыбочек Георгий Катарсин. Он называл эти маленькие и покрупнее записи смальтами, надеясь когда-нибудь сложить из них мозаичную картину. Стёклышек накопилось много, а "когда-нибудь" оставалось все меньше и меньше...
КРЕДИТ ПОРТИТ ОТНОШЕНИЯ
Едва старший корректор издательства естественных наук Лука Щепколётов вернулся из римских терм домой и собрался выпить бутылочного пивка, купленного по дороге, как в гости явился сосед по лестнице, академик всемирной философии Сысой Абелович Тубеншляк.