СОВРЕМЕННИКИ
Живущие одновременно,
не все мы современники друг друга.
Знать можно о пульсации Вселенной,
но женщину предать, и выдать друга.
Знать можно о частицах невесомых,
судить, как пластика Родена глубока,
летать на лайнерах, писать о хромосомах.
И жить при этом -
в средние века.
В ИНТЕРНАТЕ СЛЕПЫХ ДЕТЕЙ
Бывало, кроху в очках увижу -
и то сжимается сердце.
А тут -
дети рисуют в полной темноте.
Бывало, сетовал:
отчего неизбежна грязь в новостройках.
А тут -
дети никогда не видели
себя и маму.
Бывало, грустил:
почему пониманье любое
приходит ко мне с опозданьем,
как на зимовье газеты.
А тут -
дети играют в жмурки
с открытыми глазами.
Бывало, скулил:
в душу лезут с гаечным ключом.
А тут - слепая девочка слушает
телевизор...
Хожу невидимый, глазастый
и виноватый,
будто объелся в голод блокадный,
будто в атаке выжил,
когда все друзья погибли,
будто тонет корабль с детьми, а, кроме меня,
никто не умеет плавать...
* * *
На водопой,
а скорей на убой
двигались
как-то сами собой:
какие-то древнейшие ассирийские ядромёты,
николаевская мортира
волочила лафет,
гаубицы,
броневики,
вездеходы,
современная установка суперракет,
кайзеровского танка громада,
гитлеровская "берта",
наполеоновская пушка...
И всё это мрачное
железное стадо
гнала
тонкой хворостинкой
простоволосая пастушка.
* * *
Бывало,
в поезде, в автобусе, в метро
внимательно смотрел я людям в лица:
определять по внешности
нутро
когда-то мне хотелось научиться.
Ещё любил листать
фотоальбомы:
мне лица были вовсе незнакомы,
смотрел я в них,
взволнованно дыша,
гадая,
какова у них душа...
...Теперь
мудрее отношусь к лицу и строчке,
настроен зло к провидческому дару -
о людях не сужу
по оболочке,
как не сужу о скрипке
по футляру.
Есть у меня друзья, мои коллеги -
я знаю их
ничуть не больше Веги.
Но даже тех,
с кем близок я давно,
с кем я делил беду и одеяло, с кем
жёг костры и шумно пил вино, я всё
равно их знаю
очень мало.
Да и они мне в душу проникали не
глубже, чем цыганка на вокзале.
В АРХИВЕ
Пустяк чернильный -
щупают глаза
живое описание обеда.
О Пушкине мне почерк рассказал
правдивее, чем сто пушкиноведов.
Что всеобъемлющие толстые тома -
в них небыль,
обернувшаяся былью...
Кричит История
из частного письма
пронзительней,
чем Пётр в кинофильме.
БЕЛАЯ НОЧЬ
Ни солнечно,
ни лунно -
опять болеет город белой ночью...
Буксир с откормленной кормой посапывает сонно.
Труба на рукотворном горизонте
осторожно выжимает в небо пряжу.
И влажно задыхаются сады сиренью.
Безмолвны львы, и медный государь молчит...
Смотрите - разведённые мосты:
тот - замер, разомкнув в мольбе ладони,
тот, в скобки взяв баржу, - внимает тишине,
тот - крылья вскинул, но не улетает,
тот - распустился, как ночной цветок...
Таинственный, короткий час свободы,
потом опять привычное сближенье
и проза шин,
колёс,
подошв,
железной дрожи дня.
ВООБРАЖЕНИЕ
Ты говоришь:
я мысленно могу
стать девочкой, обманутою тонко,
подраненным лосёнком на снегу
и женщиной, рожающей ребёнка.
Вот это дар -
не только быть собой.
Он, может, в людях всех даров дороже.
Какое горе -
человек не может,
не может ощутить чужую боль.
В РОДИЛЬНОМ ДОМЕ
Вот они лежат,
Эти будущие авторитетные букашки,
Мемуарного возраста старикашки,
Легкоранимые поэтические души,
Ниспровергатели,
Законов физики и математики,
Создатели человека
в пробирке.
Их, кажется, спутали б
собственные матери,
когда б не картонные бирки.
Но, знаю я не понаслышке -
Даже двухнедельные люди - РАЗНЫЕ:
Одни спокойно сосут пустышки,
Пустышки зелёные, белые, красные,
А другие - выплюнув соски орут,
Аж, берёт молодых нянечек жуть!
И ничего не поделаешь тут -
Требуют настоящую грудь.
* * *
Вы
не протянули мне руку -
и тогда я сорвался в пропасть.
Но, как видите,
не разбился...
Испытал и любовь, и разлуку,
написал стихотворений пропасть,
нарисовал рисунков груду,
не богат, да дети одеты.
И всё ж я злопамятным буду:
когда вы
оступитесь где-то,
закричите, в страхе цепляясь над бездной, -
я услышу, я не железный -
мигом выскочу из-за камней
и протяну вам руку,
чтоб до скончания дней
вы испытывали
самую страшную муку.
ГРУСТНЫЙ ШИМПАНЗЕ
Он за решёткой третий год,
оттого у него грустные-грустные глаза,
как у коров и виноватых собак.
А вокруг все смеются, шумят
и обязательно что-то бросают:
одни - конфеты,
другие - огрызки яблок,
третьи - монеты и даже окурки.
Я, дурак,
однажды тоже бросил банан.
Шимпанзе посмотрел на меня:
"Кинул бы лучше ножовку...".
И в глазах у него
холодела такая тоска,
что больше я никогда
не хожу в зоосад.
ЖЕСТЫ
Как они выразительны -
рук падежи,
междометия глаз,
губ глагол откровенный.
Трудно ими поведать
о сути вселенной,
но легко -
о любом состоянье души.
Можно так потрясающе громко молчать,
так вздохнуть,
так взглянуть,
так чуть двинуть межбровьем,
так со лба отстранить непослушную прядь -
что покажется всякая речь
пустословьем.
ЖЕРЕБЁНОК
Он
по- человечьи сегодня доволен:
впервые -
из тёмного стойла на волю.
Впервые над ним журавлиные клики,
будто скрипят на селе калитки.
Впервые он дождь лягнул моросящий -
и по траве ошалело кругами.
Остановился, глаза тараща:
впервые увидел, как мать запрягали.
Но не почуял - она жалеет,
что перед ним в ремнях и оглоблях.
Возница ей в зубы вставил железо
и вожжи собрал, чертыхнувшись беззлобно.
А лошадь,
легко на дорогу выйдя,
в гору рысцой
словно стала моложе...
Только бы он,
жеребёнок, не видел,
как кнут горячо обжигает кожу.
* * *
И это я,
что вас учил добру
и отдавал последнюю рубаху,
берёзу - топором,
да по бедру,
да так, что, белая, упала ахнув.
Потом её по травам поволок,
не слыша,
как оставшийся без мамы
скулил и звал
берёзовый щенок
и вздрагивал
зелёными ушами...
Я утром встал притихший,
весь в росе,
писал пером слова,
читал Гогена.
Да неужели я
такой, как все:
добро и зло во мне
одновременно.
* * *
-- Искусство: краски, образы и звуки -
всё это
детство будущей науки,
всё объяснимо,
есть на всё закон,
волнуемся, пока не познан он.
-- Но это же конец! -
вскричал художник.
Я замолчал.
На улице шёл дождик,
и двое, непонятно почему,
обнявшись, шли,
без зонтика,
накидки,
необъяснимо радуясь тому,
что оба вымокли,
как говорят,
до нитки.
КАК СТАТЬ ВЕЛИКАНОМ
Чтобы себя ощутить великаном,
нужно реактивно взлететь
в поднебесье:
озеро станет с кляксу размером,
поле - как школьная промокашка,
а я, у реки распевающий песни,
и вовсе букашка.
Но ощущает себя великаном
лишь понимающий ясно:
что для букашки,
у реки распевающей песни,
ты, пролетающий в поднебесье,
на землю взирающий из окошка, -
тоже малая крошка.
* * *
Как проста
пустота,
где одна кривизна тишины:
ни веществ, ни существ,
ни меж ними войны...
В микроскоп поглядите
на каплю воды -
там моря и миры,
и бойня частиц,
катастроф и каплетрясений следы,
море -
в капле воды,
солнце -
в искре огня.
Погляди в микроскоп
на частицу меня.
Сколько их
в небольшом человечьем мозгу?
Цифра выросла
в двадцать четыре ноля...
Звездолёт
пятый год выгибает дугу.
Я, собой заселивший
Вселенной края,
объяснивший весь мир,
объяснить не могу - почему же
расходятся наши поля,
дорогая моя, дорогая моя...
* * *
Катилась из вечности в вечность река,
покрытая временным блеском,
и кто-то большой выпекал облака
за дальним и временным лесом.
На девушку в плавках белее, чем мел,
искавшую ракушки в иле,
матросик с буксира влюбленно смотрел,
а где-то и вправду любили.
Смотрел, как волна замещает волну,
старик на соломенном стуле,
и тоненький мальчик смеялся: "Тону!".
А где-то и вправду тонули.
И что-то большое тонуло во мне
в тот день солнцепервый и ясный...
И знаком тревожным завис в вышине
распятый на облаке ястреб.
* * *
Не к истине, но к выгоде спешат,
забыв о связи совести с работой...
Уверен я, что мелкая душа
правдиво не сыграет Дон-Кихота.
Слукавил днём -
потерян ночью сон,
сфальшивил другу -
и фальшивит лира.
Как и любой физический закон,
точны законы
нравственного мира.
* * *
Новизной ежедневной отмечен
этот мир
и суровый, и нежный.
Изменились дневные речи,
шёпот ночи остался прежним.
Изменило время одежды,
изощрило орудия бойни,
но всё та же цена
на подснежник,
всё та же боль,
если больно.
И стучат сердца старомодно,
ясности -
неясны,
и лицо леонардовской Моны
загадочнее Луны.
НОЧНОЙ ВЕЛИКАН
Ночью
в слабом сиянии месяца
он поразился своей огромности.
Казалось -
в сердце ни в чьём не поместится,
казалось -
стоит на земле, как на глобусе.
Но когда посветлело и
стала видимой,
скрытая мраком
самая малость -
вот тогда-то и оказалось,
что свою огромность
он просто выдумал...
Мимо
люди спешат в деловой повседневности.
Среди этих людей,
может быть, самый маленький,
он стоит,
удивляясь своей незаметности,
перед солнцем -
карманным фонариком.
ЕХИДНЫЙ СТАРИЧОК
Ах, этот ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках...
Начинаю потрошить картонную лошадку,
пытаясь понять, что у неё внутри:
"А не влетит?" - спрашивает.
Сажусь за рукопись:
"А напечатают?" - любопытствует.
Возвожу телебашню - он тут как тут:
"А не рухнет?"
Решаюсь строить ракету - мешается под ногами:
"А не взорвётся?"
Шагаю по Луне - идёт следом:
"А не провалитесь?".
...Он так мне надоел,
что я послал его подальше.
"А не стыдно?" - улыбается рядом.
"Стыдно, - говорю, - не обижайтесь,
давайте пить чёрный кофе".
"А не вредно?" - ничуть не обижаясь,
интересуется ехидный старичок,
похожий на фасолину в очках...
* * *
О, как они разнообразны, лица...
А выражение у всех одно,
когда прозрела вдруг слепая птица
и замер потрясённый зал кино.
Но,
отойдя от Баха иль Джоконды,
вновь начинаем разное житьё,
и снова все
друг другу незнакомы
и выраженье лиц
у всех - своё.
* * *
Океан влюбился в кухонную тряпку.
Это бывает, особенно у океанов...
Он часто приходил к ней,
но его загоняли в чайники, кастрюли, бадьи.
Однажды, увидев любимую,
он перелился через край раковины.
Боже, что тут произошло:
крики, ругань, суета.
Больше всех суетилась его любимая,
ее даже выкинули после потопа
в помойное ведро...
Океан вернулся назад.
Только иногда ночью
из крана капали его слёзы.
Ведь океаны тоже плачут, теряя любимых,
даже если те
кухонные тряпки.
ПЕЙЗАЖ
Мчал поезд вдалеке сверхскоростной,
машина проносилась за машиной,
плыл лайнер в небесах -
всё ж от картины
несло какой-то затхлой стариной.
Но
медленно,
как будто в прошлом веке,
возник на автостраде экипаж:
лошадка ушлая,
мужик в пустой телеге...
И вдруг -
осовременился пейзаж.
* * *
По ромашкам, по травам зелёным
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.
По травам поникшим,
по жёлтым листьям
мальчик с розовым сачком бежит
за бабочкой.
В снегопад
по белому снегу
мальчик с розовым сачком
всё бежит и бежит за бабочкой...
Но умный учитель заметил:
"Бабочек зимой не бывает".
Мальчик взросло вздохнул
и стёр своё детство резинкой.
ПОКУРИВАЯ ТРУБОЧКУ
Вот я и вернулся в город юности.
Серый дождик за окном гостиницы.
Я достал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную.
Чтобы услыхать былых товарищей,
стал звонить, покуривая трубочку,
Соколовскому, Храброву, Громову.
Я звонил, но что за наваждение -
попадал к каким-то Тихомировым,
Трусовым, Пузановым и Зайцевым...
Я листал, покуривая трубочку,
записную книжку телефонную:
к Мореву звонил - напал на Лужина,
за Углова мне Круглов ответствовал.
-- Света Чистякова? Нет, не слышали, -
хохотала некая Распутина...
Новую раскуривая трубочку,
долго я звонил былой Любимовой:
-- Не туда попали, уважаемый, -
поясняли мне довольно вежливо
Хрусталёвы, Коврины и Тряпкины...
Записную книжку телефонную
спрятал я в гостиничную тумбочку.
Серый дождик за окном подрагивал
и стучал по крышам нашей юности,
и дымилась преданная трубочка...
ПОСЛЕ ТЕАТРА
...Бутафория формы,
фонари из фанеры,
кровельный гром,
граммы грима, а князь
Мышкин -
актёр Смоктуновский...
Но из театра вышел -
покрупнели звёзды.
Листья
сухие, как эрмитажная мумия жреца,
стали живыми - наступить боюсь.
Людей увеличивая
в несколько веков,
городом иду.
* * *
Расцвечен вечер календарной датой.
У зданий и людей нарядный вид.
А я смотрю, как юноша горбатый
на женщину красивую глядит.
Как лебеди, лишённые полёта,
глаза тоскуют на лице его.
А женщина
стоит и ждёт кого-то,
как из другого мира существо.
РОЗОВЫЕ ОЧКИ
Носил я
розовые некогда очки,
мне всё казалось розовым в ту пору:
виски седые,
тёмные зрачки,
собака у высокого забора.
Казалась розовой кирпичная больница,
поэма и журнальная страница,
всё розовело на экране кинозала...
Но время шло,
очков моих не стало.
(Я не бросал их,
не топтал ногой
и, не имея вовсе чувства мести,
оставил их на очень видном месте:
пусть пользуется кто-нибудь другой.)
Где и когда оставил
в том ли дело?
Суть в том,
что всё -
от истины до сказки -
не посветлело и не помрачнело,
а обрело вдруг собственные краски.
* * *
Сегодня малостью счастливый,
а завтра - тем же удручён.
Закон прилива и отлива -
математический закон.
Закон материи и духа -
из тишины родится крик...
И стала девочкой старуха,
и вырос в юношу старик.
И смолк сосед мой дядя Ваня,
а был он некогда болтлив.
В душе, в стакане, в океане -
в приливе заключён отлив.
Цель жизни - жизнь. И вот с улыбкой
поймёшь, поглядывая вдаль:
начало мудрости - ошибка,
начало радости - печаль.
СЛАВА
Хотел бы я славы?
Хотел бы, конечно.
И представил:
я славы достиг в самом деле.
Я прославлен.
Но всё в этом мире конечно,
и когда б я лежал на предсмертной постели,
и когда б я почуял последнюю точку -
попросил бы у смерти хоть на день отсрочку.
Чтобы встать
и докончить стихотворенье,
побродить в одиночестве
в ельнике синем,
поглядеть у костра
на речное теченье,
с лесником выпить чарку
под белой осиной.
А домой возвращаться
по травам медвяным,
вдруг впервые узреть,
как заря красногруда...
И за это
простое житейское чудо
послезавтра
готов умереть
безымянным.
СЛЕПОЙ
" Видите,
как расцвела жар-птица?".
Палочкой
стуча
по мраку,
он ответил вежливо:
"Однако, это просто липа, а не птица,
и летать она не может, слава богу...".
На него не стану я сердиться,
а переведу через дорогу,
чтоб его не задавили краски,
чтоб он облаком не замочил галоши.
Человек он, может быть, хороший -
мною возмущается без жару,
не грозит,
да и не лезет в драку...
Пусть себе идёт по тротуару,
палочкой
стуча
по мраку.
СОТВОРЕНИЕ МИРА
Сначала
возникла лужайка,
похожая на сарафан нашей дворничихи.
Потом -
нестандартный домик
с крышей набекрень.
Потом -
собачка, привязанная к забору
длинной железной цепочкой.
Потом -
человек.
В руке он держал помидор.
Последним
возникло солнце,
наивное, как проект вечного двигателя...
Я ничего не имел против
такого мира,
сотворённого цветными карандашами,
только заметил сыну, что в следующий
раз лучше нарисовать собачку
без цепочки.
* * *
Среди транзисторного шума,
среди звона
мы отвыкаем
размышлять уединенно...
Но от раздумий,
не от междометий,
в бессвязном обнаруживаешь связь.
И мысль,
что негасимо людям светит,
не из телячьего восторга родилась.
Что в этом мире истинно,
что ложно -
поймёшь не на пиру,
не в суете.
И только в тишине
иная сложность
вернётся блудным сыном к простоте.
* * *
То буен, как река в ущелье,
то утренний стыжусь себя ночного,
то за вчерашнее прошу прощенья,
то за молчанье,
то за сказанное слово.
Желаний много странных прячу.
И вот уже который год
всё собираюсь,
собираюсь жить иначе.
Наверно, в этих сборах жизнь
пройдёт.
БЕДНАЯ МОЯ
Моя любимая стала уменьшаться,
с каждым днём - меньше и меньше.
"Бедная моя", - глажу по головке...
Потом и гладить стало нечего -
глажу пустое место, приговаривая:
"Бедная моя...".
Двигаюсь осторожно,
боюсь прищемить, раздавить, наступить.
Купил лупу.
Потом микроскоп.
Потом она стала совсем невидимой. Исчезла.
"Бедная моя", - думаю в одиночестве,
натушив латку кабачков в сметане...
Вскоре дошли слухи,
что она сошлась с каким-то невидимкой
и они на собственном автомобиле
укатили куда-то в Цхалтубо.
"Бедная моя", - повторяю, глядя на фото,
где она была человеческого размера...
ТЮРЕМНЫЙ МОНОЛОГ ВРАНСУА ВИНЬОНА
Бродяги спят, мошенник спит
беспечно, смиренье
проповедует Луна, стекают
слёзы восковые
на подсвечник,
и на меня влияет тишина.
А сколько на меня людей
влияло -
иных забыл, иных забыть не смог.
Одни -
со мной делили хлеб и сало,
другие -
не пускали на порог.
Монахи
поучали монотонно -
взрывался я, бил стёкла кулаком,
красивая и грешная мадонна
меня отпаивала утром молоком.
Устроившие мрак
средь бела дня,
ханжи,
епископы,
судейская плутня -
о, сколько на меня людей влияло!
Но если в гневе жалкий кардинал
тюремное мне выдал одеяло -
то, видимо, и я
на них
влиял!
* * *
Уронила собака флейту,
виновато сказала что-то...
От хозяина пахло крепко,
но не флейтой пахло, не п-отом.
Пахло лимоном, духами,
пахло консервной банкой,
и ещё - чужими руками
и какой-то чужой собакой.
Читал он язык симфоний,
понимал мудрёные знаки,
а тут - ничего не понял,
лишь поводком зазвякал.
Возле немого стула
сучка с людскими глазами
завернулась в себя и уснула,
чтобы забыть наказанье...
Утром думал хозяин долго:
что же она сказала?
Нам алфавита - много,
алфавита собакам - мало.
Мы уходим к вселенскому мраку,
а загадок полна квартира...
Перевести собаку
намного сложней, чем Шекспира.
ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ
Сам, насажав железные леса и
растерявшись,
человек заплакал:
куда ни глянешь - всюду в небеса
поднялись трубы, вышки, нефтебаки.
-- Не плачь, - сказал я -
Видишь, у леска отец в
раздумье,
а рука ребёнка
то гладит латы доброго жука, то -
шахматное рыльце жеребёнка.
* * *
Чтоб человек переменился
вдруг -
бывает, но
в дурной кинокартине.
Вдруг ощутил -
тобой придуман друг,
вдруг -
недоверчив стал к блистающей витрине,
вдруг -
равнодушным сделался к молве,
разрушил вдруг
воздушных замков стены...
Да полно,
в самом сложном -
в голове -
лишь постепенно происходят перемены.
ЮРИДИЧЕСКАЯ НЕДЕЛЯ
В понедельник,
на лекции по римскому праву,
я заметил,
что, чем меньше крылья,
тем ими чаще машешь
и что иной раз поднимаешься вверх,
а попадаешь в подвал...
Во вторник,
на лекции по криминалистике,
я заметил,
что у злых людей собаки злые
и что все мои недостатки старше меня...
В среду,
на лекции по дактилоскопии,
я заметил,
что о белой ночи белой ночью не напишешь
и что дед мой имел один существенный
недостаток -
был слишком терпелив...
В четверг,
на лекции по теории доказательств,
я заметил
разлад меж красивым звучанием
слова "гангрена"
и страшным значеньем его...
В пятницу,
на лекции по гражданскому процессу,
я заметил,
что можно кровью кроны тополей,
но не короны королей писать...
В субботу,
на лекции по судопроизводству,
я заметил,
что полными цыганки не бывают
и что вино всегда непьющий славит...
Ещё многое заметил бы,
но очень скоро профессура заметила,
что юриста из меня не выйдет...
Я забрал документы
и, насвистывая, вышел на зимнюю улицу.
Шёл весёлый снежок.
В сквере, где памятник стоял
в белье нательном,
в белом парике,
я закурил и заметил, что грузовик без кузова
похож на муху с оторванными крыльями...
* * *
Я гривенником запустил в луну,
но звона ты не услыхала...
Теперь следы твои,
как маленькие скрипки,
уводят в норку чёрного крота.
Ты изменилась,
как поэма в пересказе,
и уменьшаться стала.
А давно ли,
автобус,
встав на задние колёса,
всё норовил
лизнуть тебя в лицо.
* * *
Я - не в тебе,
я - около.
Я - шлейфоносец твой...
Догадавшись об этом,
убежал забывать
твой голос,
лицо
и походку.
Убежал по весне,
когда огорошил карнизы
капелью апрель...
Нынче осень поставила в небе
вопросительный знак журавлей.
Все плохое забылось.
И когда нестерпимо хочется
вновь тебя увидеть -
придумываю плохое.
* * *
Мне нравится
без всякой цели из дома выйти,
идти сквозь белый парк и размышлять:
болят ли зубы у зубных врачей?
Что делать скрипкам,
когда гремят литавры?
И кто кого переживёт:
Земля - людей,
иль люди - Землю?
Мне нравится несолнечное небо,
собачьи золотые вензеля
и сочетанье снега и вороны,
которые меня переживут.
Мне нравится
бессвязно вспоминать
о женщине, недавно отзвучавшей.
Был облик и душа её несхожи,
да, видно, этого и нет единства.
Мне нравится
бесшумно наблюдать,
как старый доктор
бредёт по молодому снегу.
Старик чинил сердца,
вот и своё испортил,
идёт,
простукивая тропку тростью.
...В снегу деревья,
белая погода.
Я, приближаясь к пятому десятку,
ни славы,
ни ума не накопив,
сквозь белый парк иду
без всякой цели.
* * *
Ведь кто-то
поджигал под Серветом хворост.
Ведь кто-то
вырезал звезду на коже коммуниста.
Ведь кто-то
в дни безнаказанных убийств,
в ребёнка целясь,
нажимал курок.
Ведь кто-то
в голод сытно гладил
гладкую жену.
...Когда я был глупей и мог
из всякой точки сделать запятую,
и мог на ветер жаловаться ветру,
рассказам верил больше, чем молчанью,
в тот бильярд играл, где луза уже шара,
я полагал,
что эти люди
ходят, чёрные очки надев,
глаза, боясь поднять на человека...
Вчера
свое я понял заблужденье,
встретив
открытого седого старичка,
который
в блокаду наш рояль купил
за две буханки хлеба.
* * *
Ночью в парке троллейбусы спят
стоя,
как лошади в лунных травах.
Ночью троллейбусов ряд
выстроен странно.
За стеной
снега морозно скрипят,
под крышей тепло и неярко.
Ночью троллейбусы спят,
крепко,
как слоны в зоопарке.
Им водой смывают грязь со спины,
бок протирают жирный...
А троллейбусы спят,
досматривая сны
последних пассажиров.
* * *
В ночи - мираж,
где всё доступно без борьбы.
А ранним утром -
сны погасит
транспортная давка.
Днем - обычная работа
в мастерской,
на плитке бурый чай,
а за окном -
автобусы бодают снегопад,
дым над трубой
теряет цвет и имя.
Но вечером,
когда утихнут двери
и присмиреет отшумевший дом, -
на поле первоснежного листа
натянет слово поводок карандаша
и след возьмёт
потерянного дня.
ВАН - ГОГ
Сырами полями Арля бродить -
нужны башмаки.
Он их заказал,
обещав расплатиться
единственным, чем обладал, -
картиной.
Ах, эти сапожники,
они так долго тачают...
И когда кустарь исполнил заказ,
у художника уже были
крепкие,
прочные
башмаки из бронзы.
* * *
Врачи картину смотрят о врачах -
не то.
Прочел солдат поэму о войне -
сказка.
А физики на физиков глядят -
враки...
О, малый стих
иль эпопея века,
в них люди, вообщем,
узнают себя,
но говорят - так в жизни не бывает.
Бывает, - уберите зеркала.
Правдоподобен снимок,
холст правдив.
Пусть время в документе достоверно,
в искусстве достовернее оно...
Но только уберите зеркала -
мы все самих себя немножко лучше.
* * *
Деревню засыпает первым снегом,
опять повисли белые поля
на бельевой верёвке горизонта.
В кружении снижаются снежинки,
встречаясь с долговязым дымом.
По чистой, ослепительной тропе
прошла походкой манекенщицы корова.
Деревню засыпает тихим снегом,
и с конфискацией листвы к зиме
приговорён мой заоконный тополь...
ДОМИК НА КРЕСТОВСКОМ
Антону Роговскому
Я не дома,
я в доме Антона,
где старинное всё:
тоска патефона,
худенький стол,
фигурный буфет,
десяток - другой
пожелтевших газет.
Да мамин портрет
старинной работы,
да нервная шпага
времён Дон - Кихота.
Прожито много,
не прожито меньше,
всё ниже бровей разлёт.
Почему-то ему не везёт на женщин,
а скорее, им на него не везёт.
Сердце у Антона небольшое,
размером с кулак,
но он не боится
ни чёрта, ни леших,
и очень любит бездомных собак,
и умеет жалеть
его не жалевших.
...Ночь,
привычная, как жена.
Легко сидеть
за твоим столом,
тихо пьянеть от плохого вина
и мечтать
о былом.
Кораблик на спичечном коробке
океанский слушает гул.
Ночь вздохнула на чердаке,
или ветер тополь спугнул.
Я говорю:
--Антон, пора,
пойдём просматривать сны.
И вот тишина -
раздумья сестра,
я не боюсь тишины.
Долго лежу
между явью и сном,
глядя в черный экран потолка.
Черная шпага,
за черным окном -
черные облака.
День застрелился,
не видно ни зги,
стук каблуков
прохожей...
Слушаю я тишину
и шаги,
Антон их слушает тоже.
* * *
Отчокал лес,
в зелёные ладоши
отшлёпала болтливая листва,
квитанции за летние дебоши
роняют виновато дерева.
В кустах литья осеннего синица
задумалась, как после кутежа,
и, целого не лучшая частица,
притихла и моя теперь душа.
Высокий ум и малая былинка -
одно над ними властно естество.
Жука погладив по зелёной спинке,
я ощутил с ним близкое родство.
Почти полвека проведя за партой
и не осилив букваря, заметил я,
что интересней жизни Бонапарта,
быть может, жизнь иного муравья.
...Отстав от стаи, в небе плачет аист,
он ищет в этом связном мире связь.
Иду я, никуда не торопясь
и лишь перед грибами преклоняясь.
СЕНТЯБРЬ
Забывая удачи,
вспоминая просчёты,
наконец-то оставшись один,
извиняющий всех,
но никем не прощенный,
вдоль притихших бреду осин.
Где-то птаха скулит
надсадно и тонко,
и такая щемит тоска,
будто предал кого,
иль обидел ребёнка,
или пнул сапогом щенка.
ВОТ И ВСЁ
1.
Вот и всё:
как обложку прочитанной книжки,
навсегда твою дверь закрыл.
В осеннее утро
без спешки,
без вспышки
побрёл, не касаясь перил.
Стрельнув закурить,
побрёл восвояси,
побрёл на своя круги.
Гасли окна,
и летние краски гасли,
деревья качались,
наги.
Частила,
как хвост виноватой дворняги,
дворницкая метла.
Снимали со стен
отпылавшие флаги
до следующего числа.
2.
Я приутих,
мне ветер уж не пара.
Дуб за окном
невозмутимее швейцара
осенние считает медяки...
Прошло,
чему положено быть кратким,
и в поздний час,
когда пустеют платья,
пирую над пером,
довольный тем,
что не мешают люди,
что сердце не щемит,
что зуб не ноет...
3.
Синий воздух,
голубые тени,
молока холодного бидон.
Зимний день,
а я ещё осенний,
грустный,
как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
в край твой
погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым -
громче ржёт
некормленый Пегас.
Где-то вдалеке
проплачет поезд,
достаю я новую тетрадь
и сажусь писать
смешную повесть,
на полях твой профиль рисовать.
Просветлев,
как будто время к маю,
чуть сентиментален и смешон,
я резинкой медленно стираю,
что изобразил карандашом.
* * *
В моих карманах
курево и медь.
Я жалить не умел,
умел жалеть.
Хотел, чтоб вам была строка
моя нужна,
хотел понять,
а не пенять на времена.
Хотел,
чтоб на земле осталось войско -
солдатики из олова и воска.
И так хотел, чтоб люди не хотели
вранья в речах,
в поэмах
и постели.
Я в этом весь.
Всё остальное - прах:
и то, что был несдержан,
вспыльчив,
желчен,
и то, что водку пил,
любил бескрылых женщин,
и чувствовал и думал второпях.
ДЕРЕВО
Не со зла
я вам сделал зло,
мне при жизни
всегда не везло.
Но я все - таки сделал зло,
если вы побелели как мел.
Извините - я зла не хотел.
Я теперь над землей плыву,
я теперь весь в росе по ночам,
почитайте мою листву -
лишь добра мне хотелось вам.
* * *
Негрубый - грубым был по форме,
любимым часто зло чиня,
я тем доволен, что меня
не кулаки, но руки кормят.
Писал,
чаёк на плитке грея,
или чеканом мял металл.
Иных людей меняло время,
а я рубахи лишь менял.
И пусть меня никто не вспомнит,
ни через век, ни через год,
пускай в лесу мой однотомник
зелёной ёлочкой растёт.
©Катарсин