ХУДОЖНИК
Он подделывал
различные предметы:
дорогие ткани
и ковры,
золотые кольца
и браслеты,
вазы
и колхозные пиры
размножал он в страшном изобилии.
Жил
и не скрывал своей фамилии,
не боялся
ни одной статьи закона -
ведь подделывал он, вещи, эти
кистью,
мастихином,
маслом,
жжёной костью,
золотистой охрой,
жёлтым кроном
имитировал он шляпки у гвоздей,
зеркало воды,
коровье вымя...
Он умел
подделывать
людей,
и казались на холстах живыми
милые моделей двойники:
производства передовики,
агроном,
взирающий на семя,
смуглые колени женских ног...
Всё он мог,
но
одного не мог,
одного не мог -
подделать время!
Впрочем,
это никому не удавалось,
даже очень хитрым краскомазам,
что бы ими ни изображалось:
академик,
изобретший мазер,
первый астролётчик
на Луне
иль король,
сидящий на коне.
ТЕПЛО
Главное в том -
как
отдать тепло,
прежде чем стать холодным...
"Молод ещё
воскрешать человека", -
за глаза замечали маститые
в халатах и шапочках
цвета седых висков.
Но хирургу доверили
человеческое сердце.
В первоснежном нимбе
склонился он
над душой нараспашку
буквально.
Какое оно?
Может,
и не умеет
от волненья сбиваться с толку,
если на сцене
бьют по щеке Идиота,
если в жизни
объявят, что к Марсу
улетел космонавт 28.
...На лбу дневная роса,
третий час
дневная роса.
И когда он вышел,
воскресив человека,
закурил "Беломор"
и одним волоском на виске
стал похож на маститых -
медсестра сказала:
"Какие у вас
холодные пальцы...".
ЧУЖИЕ МЫСЛИ
Чужая голова -
потёмки.
Но
твёрдо верю
с давних пор,
что наши умные потомки
сумеют выдумать прибор,
читающий
чужие мысли.
Я этому,
конечно, рад,
но вот беда:
мне неизвестно -
к чему он, этот аппарат,
им,
как рисунок детский,
честным,
не знающим,
что значит ложь,
что значит лесть
и в спину нож,
что значит
ханжество
и подлость.
Нет,
вам, грядущие века,
тот аппарат не пригодится.
Он нам необходим,
пока
есть деньги,
тюрьмы
и границы
и скрыться можно за слова,
казаться честным человеком,
а вовсе таковым не быть,
шептать "люблю"
и не любить.
* * *
Хочу дожить до того дня,
когда последнего короля
удавят кишками последнего попа.
/Шамфор/
1.
Баталиями мир переболел,
остались короли
в игральных картах,
и входят в быт космические старты,
корабль на лунном море прилунился,
на полюсах расплавлен лёд и снег...
Нам кажется, порой,
что человек,
мир изменяя,
сам не изменился.
Ведь жили-были
в разные эпохи
хамелеоны,
хамы
и пройдохи.
Но,
это кажется.
Меняются причины
людского счастья
и людской кручины.
Лишь происходит это
незаметно,
так незаметно,
как моря мелеют,
как возникают наслоенья суши,
как звери постепенно
каменеют...
Светлеют человеческие души.
А крупные
и мелкие пройдохи,
в конечном счете, вымрут -
жаль, не завтра, -
но неизбежно,
словно динозавры,
и фараоны,
и цари Горохи.
2.
Гляжу на мир
вооружённым глазом,
след карандашный
оставляя на листе.
Я вижу,
как надутый лёгким газом
вдруг лопнул шар
на низкой высоте.
Я вижу,
как летит по ветру
важный,
самим собой довольный
змей бумажный.
Я вижу - клоп
ползёт по стенке в трещину.
Прочел в газете -
изнасиловали женщину.
Я вижу -
что подобно снежной бабе,
что -
вскоре отомрёт,
как слово "князь",
что - ложь,
что - в историческом масштабе -
эпохи родовая грязь.
Я бег не тороплю карандаша.
Известно мне одно -
что не спеша,
как папоротник прессовался в уголь,
как копчик,
превращался в хвост,
идёт
всё человеческое в рост
и всё бесчеловечное -
на убыль.
ТРИПТИХ ОДНОЙ МЫСЛИ
Сперва
ты думал так:
в богов, мол, вера
была причиной все же вдохновенья
для полулегендарного Гомера,
для мастеров эпохи Возрожденья.
Потом
ты прочитал
о кознях Борджи
и круто изменил свою позицию:
картин немало
на сюжеты божьи,
а сколько жертв
костра да инквизиции!
Мол, мы о Бруно
и о Гусе знаем,
а сколько неизвестных слёз народа...
Нет,
лучше б не было
рембрандтовской Данаи,
но и резни
Крестового похода.
Потом
за то, что 2+2=4 -
ты был в Освенциме...
И столько видел в мире
рассчитанного зла,
съел столько щец,
гнилой хамсы,
что понял, наконец,
что все эти распятья и сожженья
во славу божью -
так,
игра детей.
Какие совершались преступленья
по воле
не придуманных людей!
А чем еще
пополнились музеи
от их теорий
и от их идеи?
Мадонной Литтой
или Моисеем?
Нет,
печью
для
сжигания
детей.
* * *
Если вдруг солнце погаснет,
то мы
ещё пять минут
этого не заметим.
Будем ехать на дачу к детям,
глядеть сквозь очки на огненный шар,
бояться,
что солнечный хватит удар...
Под несуществующим солнцем.
Начала
трагедий и катастроф!
Вас трудно заметить,
и мы с опозданием
всё ощущаем:
вдруг -
рушатся здания,
вдруг -
угрожает Земле радиация,
вдруг -
город исчез
под проснувшимся кратером,
вдруг -
и обманута целая нация,
ничтожество
сделавшая диктатором.
САМОЕ ГЛАВНОЕ
Друг,
преданный как тень, -
предаст
или исчезнет вместе с солнцем.
Застолья и пиры -
надоедят,
и надоест охота к перемене мест,
а женщина,
из-за которой голову терял,
в конце концов
привычной станет,
как настенная картина...
Самое главное -
если труд не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Самое главное -
если дело -
как помилование
приговоренному к расстрелу...
Лепить из глины людское тело,
рассчитывать из бетона и стали,
мосты, элегантные, как рояли,
разглядывать в лупу
древние амфоры,
монтировать кадры,
искать метафоры...
Я разным бываю:
мотом и скрягой,
стираю пелёнки,
смеюсь до колик,
но знаю -
сяду над белой бумагой-
тихий,
как бросивший пить алкоголик.
Табачного дыма движение плавное,
звуки уложены
в мягкие мхи.
Ночь.
Начинается
самое главное -
стихи.
* * *
Ты,
эрудит,
создатель циклотрона,
читающий о кварках и нейронах,
гербарий, собирающий в Крыму
и знающий толково -
почему
искривлено и относительно пространство,
и почему живуче христианство,
ответь -
ты уяснил, что всё на свете:
опроверженье
в завтрашней газете,
начало войн,
в которых мы сгораем,
падение Бастилий
и властей -
от нас зависит,
от простых людей,
как мы себя бездумно называем?
Да, уяснил
и разобрался чётко.
Об этом надо помнить,
а иначе -
опять
нас незаметно одурачит
какой-нибудь маньяк
с босяцкой чёлкой.
"МАЛЯР"
Памяти
немецкого художника-антифашиста
Ганса Грундига.
Написать портрет Геринга
и -
погуще баланда,
помягче команда,
табак,
тёплый угол,
мольберт-треножник.
Ну,
соглашайся, художник!
Но гласит формуляр:
Ганс Грундиг -
маляр.
Значит, можно красками -
рамы,
не раны.
Значит, можно забор -
не боль.
В конечном счете
можно выжить.
Не делая подлостей,
выжить надо,
чтобы потом,
вернувшись из ада,
из разноцветных тюбиков
выжать
спрессованные
раны и боли
и всё,
что не снилось во сне
Лойоле.
ВРЕМЯ
У Времени
такая уйма времени!
А сколько дел? -
безмерна тяжесть бремени.
Но все ж оно работает
неплохо,
раз возникают
звёзды,
гаснет солнце,
худеют камни,
старится эпоха
и полусгнивший череп
кроманьонца
становится дороже баржи с хлебом,
раз понимают
разные народы
с Неясного
на Ясный переводы -
ведь Время
самый лучший переводчик.
Лишь скоростью
я всё же
недоволен:
как медленно стареет
слово "воин",
ползут на переплавку,
как улитки,
смертельные ракеты и зенитки,
ползут,
как черепахи, приговоры,
забвения,
а иногда признания,
и всю комичность
некоего величия,
всю трагедийность
некоего явления -
порою поздно
понимают поколения.
ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ
Я верю,
что где-то
населяют планету
разумные существа.
Но слышал о спорах в науке:
клешни у них или руки,
какая у них голова,
клюв ли у них вместо носа...
Я думал над этим вопросом
и, в конце концов, порешил:
подобного быть не может,
всё разумное
схоже.
Во вселенной
бездна планет -
мелкие,
средние,
крупные,
но одно их сближает -
все круглые,
нет
квадратных планет.
* * *
И всё же
нет концов,
есть перерывы.
В природе всё -
отливы и приливы.
Сгустится вновь,
что было временем разъято,
вновь
из песчинок сплавится Казбек,
из атомов,
что были мной когда-то,
возникнет
рыба,
зверь
и человек.
И вот я дал свободу
страшной мысли:
случилось столкновение с кометой,
иль облака радиоактивные повисли
над нашей
удивительной планетой -
и миллиарды всяческих сердец,
берёз весёлых
и плакучих ив -
обуглились.
Земля мертва.
Конец?
Нет - перерыв.
* * *
Оказывается -
я старею.
Все глаголы
имеют прошедшее время.
Медленно тороплюсь.
Ночь черней некролога
и короче улицы Зодчего Росси.
Оказывается,
если хочешь догнать кого-то,
не нужно бежать вдогонку -
нужно бежать
параллельно.
Оказывается -
неискренность хуже бездарности,
хотя они чаще сёстры.
Оказывается -
я люблю ночное одиночество,
ночью курить в грохочущем тамбуре поезда,
смотреть на ударника джаза,
бродить по густым базарам,
искать грибы в дождливом лесу.
Пощупайте мой пульс -
на Курилах землетрясение,
Чернобыль - боль, чёрная быль,
соседка жарит жар -птицу.
Не могу представить себя без долгов.
Голова полна,
словно 20-й автобус в часы пик.
Сквозь меня проходят радиоволны,
магнитные бури
и радиовойны,
но,
оказывается, -
я отражаю солнце.
Это я понял утром,
когда зацвели фабричные трубы
и рассвет
продел зелёную нить электрички
в ушко моста.
САМОЕ СЛОЖНОЕ
1.
Есть
одинаковость гвоздей,
деталей,
гирь
и ливней,
но нету
одинаковых людей,
как одинаковых зубов
и папиллярных линей.
2.
Быть может,
где-то на другой планете
есть существо
сложнее человека.
Но на Земле,
на круглом нашем доме,
нет ничего сложнее
человека.
Молекула,
теория Эйнштейна,
реактор атомный -
всё пустяки
в сравненьи с человеком,
будь он хоть Пикассо,
хоть мой сосед,
что с виду прост,
как репа...
Я это всё к тому,
что есть смешной фотограф.
Он на меня
направил аппарат
и с видом превосходства
и всезнайства
сфотографировал
мой нос,
причёску,
уши,
морщины лба,
морщины пиджака
и думал,
что меня изобразил
на глянцевой бумаге.
3.
Каким ты будешь,
когда утро Земли
поднимет тебя
на свиданье с машиной,
кистью,
рукописью,
рейсшиной,
когда труд -
не рубли,
а что-то вроде
рождения сына.
Каким ты будешь,
когда в мундире
останется лишь картофель?
И на зданиях улиц
не реклама котлет,
а фреска
"Гадкий утёнок"?
Предсказывать трудно,
но знаю одно:
как и сегодня,
в будущей школе,
будто и не шумел за веком век,
первоклассник
впервые
в тетрадке старательно выведет
самое сложное слово -
ЧЕЛОВЕК!
БЕЛЫЕ ПЯТНА
Ревность,
радость,
женская неверность -
но в стихийном
есть закономерность.
Некто слышит пальцем,
видит - кожей,
ходит босиком по углям красным.
Сходное - нам кажется несхожим,
одинаковое -
кажется лишь разным.
Тайна - стих рождается в поэте,
пульс всё чаще -
ты
проходишь мимо...
Глубоко уверен -
всё на свете
рано или поздно объяснимо.
Но пока что -
вот какое дело:
этой ночью победило тело
разум волевого человека,
потому что мы,
пускаясь в дали,
опускаясь в глуби абиссали,
камни мезозойские дробя, -
мелкого рачка зоопланктона
изучили лучше,
чем себя.
НА УЛИЦЕ
От безмятежности
рвутся связи,
как от очень низких температур...
На улице слякоть
из снега и грязи,
в каждом окне
абажур.
Люди идут,
окончив дела,
в телевизор глядеть,
забивать " козла".
Словно в музее мадам Тюссо,
за витриной
пустое лицо манекена...
И вдруг
тревожно,
как холст Пикассо,
"помощи скорой" сирена -
человек умирает где-то.
И неважно,
кто он -
солист балета,
кукольный мастер,
работник месткома
или учитель детского дома -
остановились
мчавшие в спешке
машины,
в которых ферзи и пешки,
высокие гости,
железо и овощи,
машины
в сто лошадиных сил...
Всех связал,
всех
объединил
тревожный крик
"скорой помощи".
СМЕРТЬ ЖИРАФА
На решётке
висела табличка:
где пойман,
что ест,
и кличка.
Но он
ничего не ел.
Лежал
и печально глядел
красивым
цыганским глазом
на сено,
сухие веники
(вспоминалась, наверно, туманно -
саванна...).
Совещались
мудрые медики:
чего ему не хватает -
белков,
жиров,
углеводов?
При вскрытии
обнаружилось,
Что ему не хватало
свободы.
Впрочем,
врачи назвали это иначе -
каким-то латинским словом.
ЗАГАР
Загорелым
нетрудно сделаться каждому
летом
под солнечным жаром.
Но я не завидую этому пляжному,
солнечному загару.
Боится он времени,
д-уша ванного
и безобидного веника банного.
...Сидит человек
в несолнечной комнате,
сидит человек,
и считает атомы,
чертит параболы в звёздном космосе,
что-то выдумывает на ватмане.
Время идёт
на нелёгкие поиски
слова,
никем ещё не пропетого.
Уходит день
на страничку повести...
Друзья удивляются искренне этому.
Развалясь,
загорают в шезлонгах розовых,
глядят сквозь очки
в стихотворные томики.
Им невдомек,
что становится бронзовым
человек,
ссутулясь
за письменным столиком.
СКОРОСТЬ МЫСЛИ
С какой же скоростью
несётся мысль?
Всезнайки скажут:
с быстротою света.
О, если б было верно это!
Порой от головы до головы,
от мозга к мозгу
путь не больше метра.
Что это расстояние для ветра,
для словоблудья,
для пустой молвы?
Едва успеешь веками моргнуть,
как понята житейская мыслишка...
Покуда м ы с л ь
проходит этот путь -
стать городом успеет городишко,
и льды не раз свершат седые дрейфы,
сгорят
все несгораемые сейфы,
успеют измениться времена,
указы,
циркуляры
и запреты,
забытые воскреснуть имена
политиков,
генетиков,
поэтов,
чьи кости стали зеленью
травы...
А мысль идёт
от головы до головы.
ДОН - КИХОТ
Бьют белого дубинкой,
негра - плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают...
Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, -
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.
ЗВЕРИ
Зоосады столиц,
заповедники прерий...
Это факт,
что всё ж вымирают звери.
Не помогают клыки и жало,
битьё поклонов за сахар и сало,
страх перед сильным,
защитный запах,
и мимикрия,
и когти на лапах,
и плодовитость,
и обтекаемость...
Истина -
высшая приспособляемость!
Вот почему
эти хитрые звери,
вот почему
эти разные твари
неумолимо
гибнут в борьбе
с тем существом,
что клыков не имеет,
от страха окраску менять не умеет,
не поддаётся совсем дрессировке,
собой остаётся
в любой обстановке...
Утром февральским
в сентябрьском пальтишке
работать идёт:
иллюстрировать книжки,
оперировать сердце,
реставрировать мебель
и спорить,
что не ошибался Мендель.
УТРЕННИЕ СТРОКИ
1.
Стараться объяснить,
пусть популярно,
устройство циклотрона кроманьонцу?
Беседовать с дальтоником о красках
мазутной лужи
полотна Матисса?
Или о солнце толковать
с кротом?
Пустое и угрюмое занятье,
я этим никогда не занимался.
2.
Я говорю,
что слышал ночью жаворонка
в снежном небе.
Что видел ночью,
как осторожно и беззвучно
спускались памятники с тяжких пьедесталов,
а по щеке гранитной
усталого, сутулого атланта
катились человеческие слёзы.
Принюхиваясь к небу,
я учуял,
как от одной звезды
неуловимо пахнет спелой дыней.
Я говорю -
не безъязыки вещи:
деревья, камни, глины.
В цветочной вазе старая вода
вчера мне целый вечер вспоминала
о Тихом океане,
о русалках,
о затонувших кораблях,
о донных рыбах,
о неизведанных глубинах абиссали.
Сентиментальный шкаф со мной делился
о хвойном детстве,
о смолистых красных шишках.
3.
Просыпаются шпили,
клавиши,
вешалки,
живые и мраморные люди.
Зевают сонные двери универмагов,
моргов,
родильных домов
и лесных избушек.
Вертикальные уши волка проснулись,
терпеливо капкан притаился в траве,
сети поставил рыбак
и паук,
из гнезда выпал слабый птенец.
Просыпается красный цвет...
Я, современник Спутника
и коромысла,
парадоксальных мыслей
и колокольного звона,
искусственного сердца
и атомных бомб -
говорю:
здравствуй, утро борьбы
червяка и птицы,
зверя и человека,
смерти и жизни...
Только не просыпайтесь ракеты смерти.
Вокруг одного далёкого солнца
ходит по орбите
мемориальная доска с надписью:
"Здесь была планета разумных"!
ГОЛОВА
Уж полночь.
За окошком город спит.
По небу пролетел метеорит.
...Живу в грядущем.
Там кончины редки.
Рак побеждён,
и побеждён инфаркт,
любой хирург -
как в наши дни Бернард.
Горюет род людской о том,
что предки
спускали в землю
молодое тело,
сжигали
весь бесценный матерьял
из-за того, что сердце одряхлело
или какой-то орган умирал.
Старею я,
но молодею вновь:
во мне
чужая совершенно кровь
и печень -
я не знаю даже чья,
сменён скелет -
и всё же
это я.
Затем в морозной кладовой сердец
мне подобрали сердце, наконец:
в своей груди
я ощущаю чей-то бой.
И всё же
остаюсь самим собой.
Чужую кожу
мне связали швы,
и вот
дошли до пересадки головы.
И вскоре изменили мне её -
последнее, что я имел своё.
Меня не стало.
Я - теперь не я,
Я - там,
где голова лежит моя,
а голова
в тазу фаянсовом лежит...
...По небу
вновь летит метеорит.
Курю "Памир",
карандашом пишу слова.
Я убеждён -
незаменима
голова.
ГУЛЛИВЕР
Для того он
и живёт и дышит,
чтобы люди
становились ростом выше,
чтобы кончил мир
мириться с ложью.
Если великан
не на ходулях,
если он
действительно громада -
ничего
взамен ему не надо,
кроме пачки папирос,
удачной строчки,
кроме "свежевымытой сорочки".
Гулливер!
И за одно за это,
кулачки, сжимая в злобном гаме,
мстят ему, как могут,
лилипуты.
Копошатся гномы
под ногами.
После смерти
легче.
После смерти
вдруг становится бесценным
киноролик,
где лицо мелькает Гулливера.
Карлик,
плодовитый,
словно кролик,
гномы,
что недавно в злобном гаме
суетились где-то под ногами, -
вдруг трубят
в парадные фанфары
и спешат отметить
в мемуарах,
как они любили
великана,
как скорбят,
что он погиб
так рано.
ВЕСНА
Оттаивает тишина.
Грачи бомбят асфальт -
весна!
Растёт в термометре
блестящий столбик ртути,
льды по Неве плывут,
испачканы в мазуте.
Теплеют стёкла
и дыханье ветерка.
Всё движется:
на север - облака,
меха - в шкафы,
бетонный блок - на стройку,
бумажные тюльпаны - на помойку.
Я вижу из окна -
в утильсырьё
несут детишки разное старьё:
учебники,
романов толстых главы,
газеты,
устаревшие уставы,
дырявый таз,
поэта бюстик медный,
позеленевший
от прошедшей славы.
ДОВЕРИЕ
Пахнет воздух жареным подсолнухом,
на перроне толчея
и солнечно.
Лютики,
тюки,
томатный сок...
У меня украли кошелёк.
Умоляю возле кассы:
--Верьте,
я вам завтра вышлю долг в конверте,
ну, хотите...
У меня очень пёстрая биография,
но кассирша была
в человековедении грамотна.
И, с позиции времени
ветрено,
взяла и в меня поверила.
Живём мы в будущем словно,
где ничто -
хрустящие листики
и верят
честному слову
в суде,
в любви,
в политике...
Берёзки такие зелёные,
бегут и бегут за вагонами.
Не труслив я -
трусливы имущие,
под причёской моё имущество,
но боюсь
скоростей и встречного:
я - не я,
я - доверие женщины!
* * *
В облаках витал,
шел по трясине,
и, как водится,
пришел я к середине.
Средним было всё:
размер стола,
гром
и стихи,
и средней страсть была.
Боль средняя,
и средняя тоска,
и очень средний свет от абажура,
и даже на стене гравюра
изображала средние века...
Я вскоре
убежал из той страны,
я хлопнул дверью так,
что со стены
упала надпись "Высшее есть мера"...
Мне мало было
среднего размера.
В НЕБЕ И РЯДОМ
Гасит Пулково
страсти и лампочки.
Уснула обсерватория.
Только ходят в войлочных тапочках
звуки,
не спят которые.
Тишина.
Лишь слышен пар в батарее.
Телескоп уставился в чёрное небо.
У доцента белая голова...
А утром - новости!
Даже уборщица взволнована,
академики возбуждены
событием и никотином,
протирают очки,
разглядывают негативы.
Ещё бы!
Где-то в созвездии Рыси,
где-то в безмерной выси
звёздочка номер 124
вела себя ночью
довольно странно:
мигала часто,
светилась туманно...
В безмерной выси,
в созвездии Рыси.
И никто не заметил,
никто
не поинтересовался,
почему -
рядом в зале -
седеющая лаборантка
пришла на работу
с заплаканными глазами.
* * *
Наука и до этого дойдёт:
лишь пожелай -
и не по щучьему веленью,
по строгим и проверенным законам -
услышится шаляпинское пенье,
запахнет послегрозовым озоном.
Лишь пожелай -
и на стене туманной
вдруг вспыхнет
профиль женщины желанной,
которую корабль унёс в полёт...
Наука и до этого дойдёт,
но не теперь,
не в нашем только веке,
когда ещё живуче в человеке
разительное сосуществованье
прекрасного
и мелкого желанья.
Наука пусть до этого дойдёт
во времена грядущих поколений,
когда не будет
низменных хотений,
секретных почт
и ханжеского слова,
в седые фильмы канет быт вчерашний
и человеку
не захочется такого,
в чем самому себе признаться
страшно.
ОБТЕКАЕМОСЬ
Как простоту,
я шар люблю,
ведь шар -
венец развития предмета.
Тому пример -
песчинка и планета.
А человек?
Тут я за угловатых
за
их не обтекаемые латы,
за
их не обтекаемые методы
оспаривать
и крупное и мелочи.
Мне ненавистна
речь из круглых фраз
и угол,
ставший шаром напоказ.
УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ ИСКУССТВ
Он знал
даже больше, чем сам художник.
-Золотое сечение,
Зевсов дождик,
несамостоятелен тут Веласкес...
Он тыкал в бедро Венеры указкой.
Я чутко слушал,
словно антенна.
Когда же он
дошёл до Родена -
я на занятия не явился,
боясь,
что мне объяснит учитель,
о чём же
думает думу
"Мыслитель".
СЕРВЕТ
Он "да" сказал,
а вы
сказали "нет"...
И задымился на костре Сервет.
А я б отрёкся,
я боюсь огня.
Вот истина -
она сильней меня.
Ушёл бы я
в свою простую келью
переливать из колбы в колбу зелье,
глядеть на небо
тихо и хитро,
зажав меж пальцев
вечное перо.
А чтобы снова вас
лишить покоя,
открыл бы вскоре
что-нибудь такое,
что вас сильнее
и сильней меня
и не боится страшного огня.
* * *
Жаль,
В древнем Риме не было кино.
Вы представляете -
глядят на нас с экрана
державные глаза Октавиана.
Жаль,
не было тогда магнитофона.
Вы представляете -
спустя 2000 лет
мы слышим речь живую Цицирона.
Но очень жаль,
что не дожил до наших дней
какой-нибудь задрипанный плебей.
Тысячелетья, проведя во сне,
он рассказал бы
без оглядки,
без тумана -
какую кашу ели на войне
и что шептали про Октавиана.
Какие были в моде междометья
за тыщи лет
до нашего столетья?
НОЧЬ ТВОЕГО РОЖДЕНИЯ
1. Идиллия
В твоём зрачке я вижу хвост павлина,
а над губою, смуглой от черники,
я вижу солнечный пушок.
Кукушка плачет,
и пахнет земляникой и корнями.
Серебряными ножницами, травы
кузнечик энергично подстригает,
качает ель своей небритой лапой,
и, свесив ноги с лепестка ромашки,
краснобородый гномик наблюдает,
как я смотрю на солнечный пушок...
2.
Сильная боль -
недолгая боль.
Твой рот,
твой алый ноль,
твою страну
с придуманными мною чудесами,
где заблудился я
в одной сосне,
твои черты лица -
забыл,
как плащ в такси забыл...
3.
Захватывает дух,
как на качелях,
от мысли, что сейчас тебя увижу,
и деревья в Летнем саду
закружатся
хороводом берёзовым,
как в фильме у Калатозова.
4.
Не пришла.
Вечереет.
Тают длинные тени.
Зажглись заместители солнца.
Грустней,
чем пляжный грибок в снегопад,
сижу один,
и в сердце пусто,
как ночью в кинозале.
5.
А мог бы к тебе привыкнуть,
как ко всему,
что рядом:
людям,
вещам,
обоям.
Но этого не случилось,
лицо твое не погасло,
и незачем мне стучаться
в твои горячие двери.
Чтобы тебя услышать,
чтобы тебя увидеть,
чтобы тебя коснуться -
нужно закрыть глаза.
6.
Ты в моем несгораемом сердце,
и в снах небывалых,
и в строфах,
непонятных столбам телеграфным.
Берегу тебя,
как космонавта
в ночь берегут
перед полетом...
Седина моя -
белое эхо
не проходящей тоски по тебе.
7.
Желаю снов тебе цветных...
Бессонный мост
разинул в небо пасть.
Хожу по комнате,
и, как морозный снег,
скрипят под сапогами половицы.
Июль открыл окно,
лишь слышно в тишине,
как дворник в люк старается загнать метлой
луну.
Немая ночь.
И душное её дыханье
как теплый ветер
метрополитена.
НОЧЛЕГИ
Когда мне казалось всё светлое
тёмным,
когда становился я
очень бездомным
и падало с неба
сеево снега -
в знакомых квартирах
искал я ночлега.
Открывали мне двери,
не боясь ни молвы, ни соседки,
и кормили,
чем были богаты.
Не давали советов
вернуться в родные пенаты,
а стелили постель
на старинной кушетке.
На старинные кресла
я вешал доспехи,
помятые крылья,
и ветхие латы...
Просыпался я рано
и слушал дыхание дома.
Слушал я,
как стучали часы незнакомо,
как тоскливо журчала вода в туалете,
как за стенкой
двухспальное счастье храпело,
как дышало в старинном багете
обнажённое женское тело.
Я лежал в темноте
и рассматривал чёрные вещи:
книжные полки,
столы,
пожилые рояли.
А они
на меня смотрели зловеще
и все вопрошали,
и все вопрошали.
Я отвечал, как обычно:
"Успею
стать великаном,
написать эпопею...".
Прыгал кот с этажерки,
кончалось похмелье ночлега.
А за окнами падало сеево снега
на асфальты,
на дворницкие лопаты,
на неподвижные головы статуй.
ВЕЧНОЕ
Дикарь пещер палеолита
не мог представить современный город,
автобус или телевизор...
Так я
представить не могу,
что будет через тыщу лет,
но верю -
проснётся ночью человек
и станет у окна, на звёзды глядя,
тоскуя, как дикарь палеолита
по девушке из кварцевой пещеры,
из-за которой
он убил бизона...
И создал звуки "Аппассионаты"...
Чуть не сгорел
возле чужого солнца...
Эпоха дисциплины чувств:
достаточно подумать -
и загорится свет,
заплачет музыка других галактик.
А человека
древней силой тянет
по сложным, неизученным законам
к земной,
бездонноглазой,
безответной...
Друзья девятый год несутся к Лире
со скоростью,
что уплотняет время.
Стоит влюблённый,
глядя в будничное небо,
и вспоминает кадры уникальных фильмов,
где древние
в подобном состоянье
выкуривали пачку "Беломора".
* * *
Рисовать античные гипсы,
стесняться нагих натурщиц,
покупать пирожки бездомным собакам,
строить воздушные замки
и не курить натощак...
Идти сквозь дома,
сквозь толки
и толпы глупцов,
суфлёров,
формул и фраз,
сквозь стены старинной кладки...
Я их обходил,
обегал,
огибал.
На это ушло
99 дорог.
Мой друг написал прекрасные строчки:
"Две точки в мире
соединяются только одной прямой
или множеством всяких кривых...".
Пламя становится искрой,
я провожаю желанье
сердцем коснуться сердца
женщины,
с которой меня не связала
прямая.
* * *
То ли я помудрел,
то ли я постарел -
научился сердцу приказывать,
и милей мне молчать,
чем рассказывать.
Я терпимее сделался
к разным речам,
к чьей-то славе,
брехне
и фальши.
В дом впускаю друзей,
но не дальше.
Днём -
пашу,
а пишу -
по ночам.
За окошками падает белый снежок,
я смотрю далеко -
сквозь года...
И дымлю табаком,
и хлебаю чаёк,
бурый,
как моя борода.
©Катарсин