У ВОДЫ

  

   Спокойный, оттого что вспыльчивый, отец отошел в угол кухни, приложил большой палец к ноздре и звучно вбил сморчок в помойную лохань.

   --Кролей держать без ума - разор один и больше ничего, - наставлял он сына. - Если брать на развод, бери у Феди Клопова. Это - раз. Держать с умом, так штук полста, не меньше. Меньше - в накладе будешь. Это - два.

   --Ты, Коля, слушай отца. Он дельное советует, - указала мать, вращая в сухих пальцах ложку.

   Тоня подняла эмалированный таз с мокрым бельем, уперев край в бедро, направилась полоскать на озеро.

   Воскресный день был жарким, нагретая вода ослепительно сверкала. Все притихло. Только сверчки в прибрежных травах судачили наперебой. "О чем они судачат? - спросила Тоня воду, дальний берег с полоской ольшаника, всю природу. - Да не судачат они вовсе, а деловито точат тоненькие ножички. То, умолкая и прислушиваясь к чему-то, то, опять принимаясь за дело".

   Она закатала низ цветастой юбки, встала коленями на сухую, прокаленную солнцем доску мостка. Под ним ласково, часто хлюпала вода, и, если закрыть глаза, казалось, корова лакает из пойла.

   Она полоскала бельё не спеша, глядя подолгу то на дальний берег, то на тонущее полотенце. У воды хорошо, свежо, вольно. Гладкий ветер, потянувший с острова, примчал терпкий запах таволги, и этот запах отнес Тонины мысли в ту пору, когда год назад в такой же знойный день косили с Николаем траву. Другие сверчки точили ножички, другая таволга источала запах. И они сами были другими...

   Той любовью, какую Тоня видела в фильмах, о какой читала в книжках, она и тогда не любила его. Двадцатилетней девушке скорее было жалко отчаянно и безнадежно ухаживающего парня. В деревне их было не много.

   Она сходила с ним несколько раз на танцы в местный сарай-клуб. Однажды пошли на станцию в кино. Возвращались поздно. В черном небе мерцали крупные звезды, молчала теплая ночная тьма, пахло все той же таволгой.

   Они целовались под высокой железнодорожной насыпью, и, ослабев, Тоня сдалась. Наверху, все заглушая, содрогая теплую землю, проносился скорый, и ей было стыдно, что из светящихся окон их могут увидеть.

   --Ты чего? - шепнул он в ухо.

   --Там люди...

   --Нам с ними не встречаться...

   Потом, когда через месяц после свадьбы случится так, что Николай, перебираясь с мотоциклом через переезд, попадет под поезд - быть может, тот же скорый поезд, что грохотал тогда над ними, - Тоня часто будет вспоминать эту дрожащую под телом землю, как недоброе знамение, как предвестье несчастья и наказание за скорую уступку.

   Ему отрезало ногу, покалечило ребра, плечо. Семь месяцев пролежал он в областной больнице, и Тоня каждую неделю ездила к нему в Тверь. Николаю достали хороший протез, он немного научился ходить с палочкой, вытягиваясь при каждом шаге, выбрасывая вперед непослушную искусственную ногу.

   В мае на лошади, запряженной в телегу, его привезли домой в деревню. И когда он, отказавшись от помощи, самостоятельно взошел на крыльцо, осилил четыре ступени в сенях, лоб его покрыла испарина.

   Тонина мать, худенькая, одинокая женщина, выделила молодым полдома. В день возвращения собралась родня: сидели, выпивали, говорили, что-то недоговаривая, коротко поглядывая на Тоню, и, когда все ушли, ей вдруг стало так тоскливо, так одиноко, что она от отчаяния тихо-тихо запела:

  

   Летят у-ут-ки,

   Летят у-ут-ки...

  

   --Байдак перебирать надо, - хозяйственно сказал Николай, глядя в пол. - И плинтуса менять...Нам тут, может, долго жить выйдет...

   "Хотя бы меня кто спросил - долго или недолго", - с грустью подумала она и опять вполголоса затянула:

  

   Летят у-ут-ки,

   летят ут-ки

   и два гу-у-ся...

  

   Дальше слов она не знала, дальше никогда и не певала.

   --Не гуляла без меня? - спросил Николай, и сам тут же смутился храброго вопроса, словно забыл, в каком он положении.

   --Гуляла...А что?

   --Я так. Пошутил.

   Он захромал на другую половину комнаты, отгороженную узорной занавесью. Шагая, поскрипывал протезом, и Тоня отметила, что так поскрипывает под ногами морозный снег.

   Она вспомнила, как в ноябре прошлого года, едучи в Тверь к мужу, познакомилась с проводником-студентом, подрабатывающим в летние каникулы на железной дороге. Она не успела взять билет. Он подсадил её так, без билета, устроил в своей служебке. Как назло шел ревизор.

   --Погорела! - испугалась Тоня не за себя - за него.

   --Ничего страшного, - успокоил он, улыбаясь, и, быстро сняв стройотрядовскую куртку, надел ее Тоне на плечи. А сам встал в открытых дверях. Ревизор посмотрел на девушку - и ничего не сказал.

   От Бологого до Твери путь недолог. Они сидели близко друг против друга. Очень живой, кареглазый студент говорил о книгах, театре, музыке. Тоня помалкивала, порой, не понимая значения слов, не зная имен, но все ей было внове, интересно и выходить не хотелось.

   --Смотрите, стога! На что похожи? - воскликнул он, глядя в окно.

   Тоня тысячу раз видела стога, даже помогала матери метать, но на странный вопрос не могла ответить.

   --На шлемы древних русских воинов. Правда?

   --Правда.

   --А вон те фермы высоковольтки?

   --Не знаю.

   --На железные ели.

   Расставаясь, он дал ей свой московский адрес, просил непременно приехать в гости. Зачем? Она ехала к мужу в больницу. Больше Тоня никогда не видела и, наверное, не увидит его, но он научил ее играть в интересную, беспроигрышную игру сравнений одного с другим...

   --Иди спать, - робко позвал Николай из-за перегородки.

   --Сейчас...

   Она тихо попела о гусях и утках, потом сидела, скатывая из хлеба шарики и сощелкивая их со стола пальцем. Дом затих, уснула деревня, под самым окном, наверное, на кусте акации, вращал и вращал свое точильце сверчок. Тоня погасила свет, разделась и пошла, будто ее заставили искупаться и она через силу ступала к холодной воде.

   Утром проснулась рано. Он еще спал. Светало. Первое, что она увидела, - стоящий на полу возле лавки протез. Страшная кожаная нога одиноко стояла на полу сама по себе, а ее хозяин, похрапывая, спал. Неподвижно сидя на краешке постели, Тоня смотрела на коричневую кожу, ремешки, металлические обручи, заклепки, на мертвый, каленый ботинок с загнутым вверх носком. Все вокруг - половицы, серая стираная дорожка, деревянная лавка, угол печи - все было привычное, свое, живое, а эта кожаная нога выглядела неживым, инородным предметом в избе.

   И этот инородный предмет стоял в глазах, когда она одевалась, наскоро убрав со стола, шла на ферму. "Неужели так, через силу - всю жизнь?" - спросила она себя. В полдень, явившись в кладовку за комбикормом, она будто впервые обратила внимание на хомут, висящий на стене рядом с обручами, связками скоб, веревками. Кожа хомута опять напомнила ей протез, стоящий на полу у лавки.

   Теперь она не торопилась домой, как раньше. Нарочно задерживалась на ферме, чистила кормушки, поилки, скребла полы. Возвращалась поздно. Скорей ложилась спать, чтобы пораньше подняться и уйти. Они жили вместе и врозь. Врозь - для себя, вместе - для людей. Если присмотреться внимательно, в крупных бело-голубых глазах Тони появилась непроходящая, порой улыбчивая грусть, какой-то печальный, болезненный блик, словно не муж, а она вернулась после долгих физических страданий домой. Но присматриваться к ее глазам, тем более внимательно, было некому. Только мать, когда однажды Тоня помогала ей окучивать картошку, поинтересовалась:

   --Как дальше-то будете?

   --А что?

   --Вижу. В недоговоре живете...Конечно, рановато беда случилась. Рановато. Поди, любовь кончилась, а привычка еще не пришла.

   "Любовь и не начиналась", - хотела сказать Тоня, но смолчала.

   --Так-то глянуть да раскинуть - жить можно. Он парень все ж неплохой. Трудовой, не пьет...А что с увечкой - не его вина, судьба...

   "Не в увечке причина", - опять хотела возразить дочка, и ей почему-то вспомнился веселый кареглазый проводник-студент. Она полола, окучивала картошку, а думала о нем.

   Николай устроился работать на лошади. Возил навоз на пары, сено и что придется. Незаметно стал выпивать, тихо, тайком, пряча, пустую посуду в сарае. Иногда крепко засыпал на своей постели или на сеновале, засыпал, не раздеваясь, сжавшись в комок. Как-то поздно вечером, втихую выпив, сказал жене, глядя, как она стелет постель:

   --Непонятно мы живем. Непонятно...

   --Живем, как все живут.

   Он глубоко вздохнул, побарабанил пальцами по спичечному коробку.

   --Ты,Тоня,если на танцы хочется или еще что - я разрешаю...Только с умом делай...Чтоб никто...

   --Чего мелешь-то! Что я, б...какая.

   --Я понимаю. Не без понятия.

   --Живем, как все. И брось дурить, - повторила она.

   Глядя на его узкую, с выдающимися лопатками спину, на тонкую шею, она от жалости смягчилась, погладила по острому плечу. - Погоди, Коля...Все пройдет. Пройдет.

   Ей тогда захотелось всплакнуть, и она тихо, еле слышно запела:

  

   Ле-тят ут-ки, летят у-ут-ки...

  

   На озере совсем близко плеснул шальной окунь, теплый ветер, пахнущий таволгой, сморщил воду. Тоня выполоскала все белье, выпрямила затекшие ноги, взяла таз. Неумолчно цокали сверчки, на прибрежной тенистой липе стонала разморенная жарой галка. Тоня пошла в гору, увидела на влажном песке свои следы. Они были похожи на маленькие скрипки. Это очередное внезапное открытие заслонило думы о жизни, наполнило радостью непонятной, необъяснимой, так как в тот момент ничто внешне не изменилось к лучшему, ничего хорошего не прибавилось. Но отчего эта внезапная радость? Отчего она ищет сравнения звукам, краскам, вещам? Зачем? С какой целью?

   Она развесила белье на белой веревке, протянутой от угла сарая к стволу тополя, прислонила пустой таз к забору, направилась в избу. На кухне было душно: накурено, пахло щами и табаком.

   --Поросенка, Николай, коли с умом - брать надо по весне, - поучал отец. - И не в Удомле, а в Гриблянке. Там совхозные и покрепче, и подешевле.

   --Наперед вызнать надо. А то приедешь зазря. Вон Федя Клопов думает порося покупать. Его и держись, - советовала мать.

   --Ну, летят утки, отполоскалась? - спросил свекор, заметив невестку.

   --Отполоскалась.

   --Садись к столу. О вашем деле говорим.

   --Сейчас, - сказала Тоня и пошла переодеть промокшую у воды юбку.