С НОВЫМ ГОДОМ, АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ!

     

      Уходить не хотелось. Хотелось дочитать "Критику практического разума", сидеть у теплого телевизора, как у камина, смотреть предновогоднюю программу, стряхивая сигаретный пепел в хрустальный башмачок.

      Но Остужев превозмог себя, надел чистую холодную сорочку с новым галстуком, взял пустой портфель и, наказав дочери "быть молодцом", ровно в десять вечера вышел из квартиры.

      --Перчатки забыл! - крикнула Оленька, когда он спускался по лестнице.

      --Ладно не холодно...

      Еще за три дня до Нового года она спросила:

      --Папуля, ты где встречаешь наступающий?

      --Вообще-то, этот праздник принято встречать в кругу своей семьи. А что?

      --Нет, ничего. Просто мы думали с ребятами собраться у нас.

      --Пожалуйста, я не против.

      --Тебе, наверное, интересней пойти в гости...

      Он хотел сказать, что ему интересней дома, что никуда не собирается и, если мешает молодой компании, запрется у себя в кабинетике. Но ощутил обиду и не сказал. Согласился:

      --Хорошо, я пойду к сестре.

      --А десяточку дашь?

      Остужев вынул плоский бумажник, достал предпоследние десять рублей, грустно продекламировал:

      --Что за комиссия, создатель, быть...

      --...взрослой дочери отцом, - подхватила она, чмокнув его в щеку. Папуля, ты мой самый лучший друг!

      "Который лишний на пиру", - подумал Остужев. Он слышал от многих: дети, устраивая вечеринку, просят родителей куда- нибудь "исчезнуть".Вот и сам дожил...

      Жена его умерла две зимы назад. Умирала тяжко и долго. Онкологи предсказывали, - протянет несколько месяцев, а протянула почти год, мучаясь и мучая, так что порой он, не спавший ночь, утром шел в школу с тяжелой головой. Да и Оленька настрадалась.

      Оставшуюся без матери дочь он, пожалуй, слишком жалел и баловал. Однажды на просьбу купить вещь стоимостью выше его скромного заработка отец заметил, что он простой учитель-словесник, а не Рокфеллер. "А мама бы мне не отказала", - нашлась смышленая Оленька. Остужев сдался, влез в долги и с тех пор боялся этого: "А мама мне...".

      В школе его считали умелым, талантливым педагогом, сочинения учеников отмечались на городских олимпиадах, уроки его были интересными. Если надо, мог незаметно, с мягкой строгостью подчинить самых строптивых. Но дома терял талант...

      Падал крупный снег. Невесомые снежинки тихо снижались в вечерних тенях, стремительно неслись наискось в свете фонарей и реклам.

      Остужев жил у Александро-Невской лавры на Исполкомской улице, которую иногда по-старинному называл Консисторской. Он любил город, хорошо знал прежние названия улиц, считал себя "петербуржцем" и слышать не хотел о выгодном обмене на новый район.

      Идя по Невскому, Остужев колебался - зайти ли сначала в магазин или позвонить сестре. "А может, не к сестре, а к Ирине", - подумал он, остановившись и глядя на цирковую рекламу. С Ириной, преподававшей химию, он познакомился около года назад в Доме учителя. Проводил. Потом несколько раз был в гостях. Нет. Туда не тянуло. Что-то было в ней рассудочное, неколебимое. Как правило, она никому не разрешала курить в комнатах. "Интересно, любит ли она цирк?" - улыбнулся Остужев.

      Он не умел быстро и безошибочно проницать людей. И хотя понимал, что при внимательном наблюдении все в человеке кричит о его сущности, сам этого крика не слышал, доверяясь более своему сердцу, чем признакам. Но был один, которому он верил: если человек не любит цирк - значит, скверный человек.

      Установил это он в давней молодости, когда впервые безоглядно был влюблен в женщину старше возрастом, экономиста по профессии. Как-то сидел он у нее на кухне, смотрел телевизор. Показывали цирк.

      --Неужели ты можешь смотреть этот балаган! - воскликнула она и переключила на другую программу.

      --Ты не любишь цирк? - спросил он.

      --Терпеть не могу...

      Не сразу понял он, что кроме "балагана" она терпеть не могла собак, кошек, была равнодушна к детям, к лесу, цветам, к самому Остужеву, любя лишь себя и деньги.

      "Лучше к сестре, так-то оно спокойней. Только сначала что-нибудь купить", - решил он. И направился в магазин. Там было невпроворот.

      Найдя конец петляющей очереди, встал за юношей с девушкой, которые увлеченно обсуждали, какие напитки и сколько покупать. Она диктовала, юноша записывал в записной книжке. Глядя на него, Остужев вспомнил Оленькиного молодого человека, морячка с четвертого курса мореходки, симпатичного брюнетика. И тут Остужев стеснялся даже постучать в комнату дочери, когда они запирались, не решался указать, чтоб убавили звук магнитофона, и никак не находил подходящего момента спросить, какие у нее отношения с морячком. "Надо все же, обязательно надо поговорить по душам. Дочь - не сын", - думал он...

      --Здравствуйте, - прервал его думы бодрый голос.

      Он поднял глаза и увидел миловидную курносую женщину в белом кружевном платке. Лицо ее улыбалось, рука тихонько сунула Остужеву деньги. Две шампанского, - шепнула она.

      --Эй, по-ртфель, чего примазываешь? Нехай постоит, умней всех, что ли! - крикнул кто-то за спиной, ожидая поддержки. Его не поддержали.

      --Я пока в отдел займу. Хорошо? - громко сказала женщина, как ни в чем не бывало, словно своя. И стала проталкиваться к другой очереди.

      --Знаешь, чем отличается портфель от по-ртфеля? - приглушенно спросил впереди стоящий юноша девушку.

      --Чем? - отозвалась она.

      --В портфеле носят документы, а в по-ртфеле - док-ументы...

      Остужев улыбнулся. До самой кассы гадал - откуда его знает эта женщина в кружевном платке?...

      --Большое вам спасибо, - поблагодарила она, когда они с трудом выбрались из магазина.

      --Откуда вы меня знаете?

      Ниоткуда. Это так - для очереди. - Она уложила бутылки в хозяйственную сумку и вдруг предложила легко, как поздоровалась: - Пошлите к нам. У нас одни бабы...

      "Не пошлите, а пойдемте", - внутренне поправил учитель русского языка и литературы.

      --Благодарю. Зван в гости.

      --Как хотите. С наступающим вас!

      --И вас. - Он помедлил и спросил: - Вы любите цирк?

      --Цирк? Очень люблю.

      --Это хорошо.

      --Так соглашайтесь. Пойдемте к нам.

      --Благодарю, прощайте...

      Снег падал, кружась в свечении огней, звучно сминался под ногами. Город доживал последние часы года, люди спешили домой, в гости, ловили такси, звонили друг другу, кто-то еще нес ёлку. И снег, словно, торопился обновить улицы праздничной полночи цветом зимы.

      У телефонов-автоматов был час "пик ". Простояв минут двадцать, подосадовав, как не умеют люди ясно и коротко разговаривать по телефону, Остужев, наконец, сам набрал номер сестры - занято. В ухо капали частые, равнодушные гудки. Чуть подождал, еще раз покрутил диск - занято. Звонил, пока не застучали монеткой в стекло кабины, - все спешили.

      "Ладно, значит дома, раз занято", - решил Остужев и побрел по Невскому до канала Грибоедова, где жила сестра.

      Открыла ему дверь племянница Нина.

      --Здравствуйте, дядя Юра! - удивленно воскликнула она.

      --Здравствуйте, здравствуйте! - он вошел в прихожую.

      Вешалка и стол завалены шубами и пальто, из комнат доносятся голоса, музыка, смех. Юноша с маской крокодила на затылке кричал в телефонную трубку: "Старик, это пшено, понял, я достал кассету - не кроши батон, понял!..".

      --А папа с мамой где спрятались? - спросил Остужев, снимая оснеженную шапку.

      --Они удрали в гости.

      --Вот тебе и на-а-а, - протянул он. - К кому?

      --Кажется, к тете Соне. Впрочем, точно не знаю.

      --А ты что же?

      --У нас своя компания.

      --Понятно.

      Из кухни выскочила белокурая принцесса с золотой короной, стала отнимать у юноши телефонную трубку.

      --Ну ладно, пируйте. С наступающим.

      --Вас тоже.

      Остужев надел мокрую шапку-пирожок, собираясь уходить.

      --Ой, дядя Юра, у нас маленький спорчик: пол-литра пишется вместе или врозь?

      --Через черточку.

      --Спасибо.

      --Не за что.

      Он вышел в снегопад, не зная, куда податься. Уже кабинки телефонов были свободны, и некоторое время Остужев звонил жившему рядом знакомому. Но, как назло, два раза впустую проваливались монетки, на третьей - он слышал голос, а его не слышали.

      --Ну и ладно, - заключил Остужев, поглядел на часы - стрелки показывали без четверти двенадцать.

      Невский пустел. На дверях ресторана "Садко" висела дощечка "Мест нет", несколько человек еще пытались проникнуть в ярко освещенное нутро ресторана, знаками подзывая через стекло швейцара.

      Остужев направился к скверу на площади Искусств, где на высоком пьедестале в окружении белых деревьев возвышалась легкая пушкинская фигура. Он смел снег со скамьи, сел. Две девушки со свертками под мышками пробежали мимо, хохоча на ходу. Запоздалый дядя в дубленке, с букетиком мимозы, сойдя с тротуара, отчаянно поднимал руку перед машинами.

      И Пушкин тоже поднял руку, будто хотел остановить такси, торопясь на не бронзовую, веселую пирушку. Нет, он никуда не торопился, торжественно предсказывая:

     

      "И долго буду тем любезен я народу,

      Что чувства добрые я лирой пробуждал...".

     

      "Пробуждал. Значит, они, существуя в каждом, спят. И злые и добрые чувства спят, если их не пробуждать....А как же тогда кантовское удивление звездным небом и нравственным законом, данным всякому?" - спросил словесник Остужев, глядя на легко одетую фигуру поэта с забеленной головой...

      Снег падал и падал, площадь, и улицы совсем затихли и опустели - до Нового года оставалось несколько минут. Остужев расстегнул портфель, улыбнулся, повторив: "В портфеле документы, а в по-ртфеле док-ументы", задержался, будто кто-то мог увидеть, как солидный человек одиноко распивает шампанское в сквере. Оглянулся - никого, только снегопад и белые деревья, и Пушкин - молодой, легкий, незлобивый.

      В тишине из какого-то высокого окна донеслись крики "ура", бой курантов. Пальцы открутили проволочку над фольгой, хлопнула пробка, шипящая пена упала на снег...

      --С Новым годом, Александр Сергеевич! - произнес Остужев, протянув руку с шампанским в сторону Пушкина.

      ...Далеко, за крышей Филармонии, взметнулась в снежное мешево зеленая ракета. Она остановилась, зависла в воздухе и, падая, искрясь, сгорела.