СПОР

  

   Собаки и ласточки, даже безмолвные, как мы думаем, берёзы и травы - умеют говорить. Только мир так устроен, что сосна не понимает травинку, скворец - червяка, человек - собаку. И нет переводчика...

   Одеяло зашевелилось, послышался тягостный вздох. "Доброе утро, вставай", - сказал пёс. Но даже чуткий Добрынин ничего не услыхал. Пёс тоже вздохнул и опять лёг на половик, вытянув лапы, щурясь в темноту, терпеливо ожидая, когда встанет Хозяин.

   Дом озвучивался после ночи. Этажом ниже, под полом, звучали шаги, слышались голоса, плач ребёнка. В щели под дверью вспыхнула линейка света: жена Хозяина тяжело прошлёпала на кухню. Звякнула сковорода, зашипела спичка, из крана полилась вода, мяукнула дверца холодильника, треснула яичная скорлупа. Из светлой щели потянуло топлёным маслом и колбасой. Раздались лёгкие шажки дочки Хозяина, тринадцатилетней Тани. Пёс узнал их по звуку раньше, чем учуял запах. Ноги приблизились к двери, остановились.

   --Амур, иди сюда, - прозвучал знакомый шёпот.

   Амур забил хвостом, открыл глаза, поднял уши. Дверь, скрипнув, приоткрылась. Хотелось выйти, но Хозяин спал. Надо ждать.

   Внизу под налёжанным, тёплым половиком утихло. На улице скребла асфальт лопата. В ванной зажурчала вода. Таня ушла в школу. Продолжая всё слышать, Амур закрыл глаза, и не то приснилось ему, не то вспомнилось другое: иная комната, иные запахи и звуки, иной Хозяин.

   Тот Хозяин, кроме выходных, всегда поднимался рано, торопливо мылся, ел, уходил на работу на целый день. Тогда Амура звали Трильби, и был он молодым чистопородным овчаром чепрачной масти.

   Там, в другом месте и мире, рядом с деревянным домом находилось озеро, лес, поле. Не звенели трамваи, не урчали машины, только проходящая вдалеке электричка нарушала тишину. Гулять его выводила маленькая, сухая старушка, от которой пахло валерьянкой. Собственно, она и воспитала щенка во взрослую овчарку, так как Хозяин часто и надолго уезжал. Амур попробовал представить лицо старушки и не мог. Остался только запах валерьянки и что-то тёмное на голове. Тот Хозяин тоже не виделся весь. Память выхватила части: лысину, полное лицо, синий плащ, руки, пахнущие машинным маслом и бензином.

   Вечером Трильби сидел на крылечке, напряженно всматривался в даль дороги. Заметив знакомый облик, узнав единственную походку, он с ликованием бросался навстречу Хозяину. Ему хотелось встать на задние лапы, лизнуть в щеку или в ухо, но тот строго приказывал "рядом", и Трильби слушался. Он умел все, что положено служебной собаке, прошедшей первую ступень обучения. Тогда ему нравилось демонстрировать свои знания. Он мог часами гоняться по траве за брошенной палкой, брать барьеры, искать спрятанный предмет и выполнять еще десятки команд.

   Потом, когда Хозяин начал все чаще и чаще уезжать в командировки, Трильби стал подзабывать науки. Он скучал, каждый день подходил к сараю и, сунув нос под ворота, принюхивался к запаху машины...

   В том мире он прожил девять лет, сделавшись пожилым псом, не знавшим, что существуют другие миры, иные жизни. Резцы его сточились, спина запала, отвисла холка на шее. И все чаще тянуло подремать, полежать, пофилософствовать о разном.

  

   Тёплым весенним днём, когда на ветру, пахнущем просохшей землей, щёлкали алые флаги, к Хозяину приехал гость. Они пили пиво у привокзального ларька и спорили - будет ли Трильби ждать, пока они сгоняют на соседнюю станцию к приятелю. Тот Хозяин любил спорить.

   Трильби приказали ждать возле забора, положили перед ним кожаную перчатку, сказав "храни". Он понял, что от него требуется, и лег на молодую травку. Ждал долго. Мимо шли веселые, подгулявшие люди с воздушными шарами, останавливаясь, бросали ему конфеты, мороженое, но Трильби невозмутимо лежал, отворачивая морду от подачек. Милиционер, заметив овчарку без намордника, поспрашивал, чья собака. Никто не знал. Забрать в отделение одному - боязно. Позвонил. Прикатила машина. Вчетвером посадили Трильби и, как человека, заперли в пустой камере.

   Спорщики вернулись минут через сорок. Хозяин туда - сюда - никто ничего не видел. Какая-то бабка с авоськой приплела, будто видела, как собака бежала по дороге к поселку. "Домой убег, паршивец, - сдался Хозяин. - С меня коньяк...".

   Трильби просидел в камере до вечера, прислушиваясь к стуку сапог, выкрикам пьяных, звяканью ключей. Потом, когда сменился дежурный офицер, собаку выпустили в дежурку. Пробовали покормить - напрасно.

   Ночью офицер задремал, и, уловив момент, Трильби надавил носом на дверь и удрал. На темной улице он чётко взял нужное направление и, волоча поводок, потрусил по тропке... Возле калитки одной избы задержался, поднял лапу и сделал то, что давно хотел, не заметив, как тяжелый валенок наступил на поводок.

  

   Они ехали на электричке. Мужчина в ватнике и валенках привез Трильби в какую-то деревню, посадил на цепь возле будки. Прихрамывая, с палкой в руке, он поставил на землю миску с пшенной кашей, но Трильби хотел пить.

   Эту ночь он спал неспокойно, свернувшись возле будки, от которой едко пахло молодым кобелём. В хлеву ворочалась, сопела свинья, под утро закричал петух.

   Трильби назвали Матросом. Хромой произносил ласковые слова, но тон их был чужой, недобрый. Таким же тоном он говорил с курами, свиньей, с женой.

   -- Ну чего, Матросик, кобенишься. Не ешь кашку? Съешь. Голод не тетя Мотя. Слопаешь и еще попросишь, - приговаривал он, отвернувшись к стене сарая по малой нужде.

   Вскоре Трильби так проголодался, что с жадностью съел кислую кашу. Попил воды. Сроду не лаявший впустую, теперь он выскакивал ночью из будки и лаял на поздних прохожих. Хромому это нравилось. Иногда он даже выходил на крыльцо в ватнике и кальсонах, хвалил Трильби:

   -- Хорошо, хорошо, Матросик. Понял службу, не зря хлебушек жуёшь. Хорошо!

   Внешне Трильби смирился с цепью, будкой, неволей. Случалось, днём хромой спускал его ненадолго с цепи - убежать некуда, кругом высокий забор.

   Однажды в калитку вошел человек с рюкзаком. Трильби лежал на траве и смотрел на вошедшего спокойными коричневыми зрачками. Тот, заметив крупную овчарку, остановился в нерешительности...

   -- Хозяин, дай, пожалуйста, водички попить! - крикнул он.

   На крыльце появился хромой. Глянул на незнакомца, потом - на Трильби.

   -- Ты что ж это, Матросик, чужих впускаешь? А ну-ка, фас его, фас!

   Трильби не шелохнулся. Он помнил значение этой команды, но для него чужими были и вошедший, и хромой. И почему надо хватать одного по приказу другого - не понимал.

   -- Водички, будь любезен, - полагая, что всё это шутка, попросил человек с рюкзаком.

   -- Фас! - злобно крикнул хромой и, припадая на один валенок, направился к Трильби, повторяя команду. Трильби виновато постриг ушами, отвернул голову в сторону.

   -- Взять, взять! - не унимался хромой и, не выдержав, ткнул в бок палкой. Раз, еще раз, потом огрел по спине.

   Всякое бывало в жизни Трильби: горести, радости, наказания, но его еще никогда не били, тем более палкой. Он резко вскочил, осел на зад. Оскалясь, схватил за штанину и тут же помчался, оглядывая высокий забор, словно примериваясь. Затем отчаянно прыгнул вверх, зацепился лапами за поперечину, подтягиваясь и проталкивая морду между жердья. Наконец перевалил тело, ощутив боль в паху. Упав за оградой, отряхнулся и понесся прыжками вдоль чужого огорода к редкому подлеску. Ему пришлось еще взять барьер возле баньки, и вот уже перед ним озимое поле и воля.

   Дав крюка, он вышел к железной дороге и рысцой побежал возле насыпи в сторону дома. Начинало темнеть, в сизой дали замерцали теплые огни. Он бежал не останавливаясь, прижимая уши, если рядом проносилась электричка, сверкая, грохоча, обдавая ветром пространство.

   Беда случилась у шлагбаума, когда Трильби пересекал дорогу. Внезапно справа вспыхнули два ослепительных огня. Он метнулся в сторону, но поскользнулся. Что-то огромное, жаркое ударило его. Он завизжал, как тормоза, и отлетел в кювет.

   Грузовая машина ушла, Трильби потерял сознание.

   Очнулся он от ноющего, нудного звука в ухе, будто там тонко зудила муха или комар. Это высоко в ночном небе пролетал самолет. Трильби слабо поднял голову, но это малое движение отозвалось болью во всем отяжелевшем теле. Впадая в забытье, изредка вздрагивая, он пролежал в кювете до рассвета.

   -- Дела, брат... Крепко тебя подбило, - услышал он хрипловатый голос. Скосил глаза. Усатый человек в фуражке, присев на корточки, провел пальцами по шерсти, увидел запекшуюся кровь. Вскоре появился еще человек. Он принес черную шинель. Вдвоем они подняли тело овчарки, положили на шинель, и, хотя поднимали осторожно, Трильби вскрикнул от боли и крик походил на человеческое "ой". Его принесли в железнодорожную будку, стоявшую возле шлагбаума, опустили на пол, рядом с печуркой.

  

   Добрынину давно не хватало собаки. Домосед, человек по натуре инертный, занятый с утра до ночи своим делом, он никак не мог найти время съездить в питомник или на рынок, где продают всякую живность. Однажды сестра жены, придя в гости и зная о мечте Антона Денисовича Добрынина, рассказала, что в Капитолове, в институте мелиорации живет на проходной овчарка, которую комендант не прочь отдать даром, лишь бы в хорошие руки. Добрынин загорелся.

   -- Брать, так уж щенка, а не взрослую собаку, - сказала жена, с укором глядя на сестру, подложившую ей такую свинью...

   -- Сколько лет? - спросил Добрынин.

   -- Не знаю. По-моему, не старая. Лет пять. Съезди погляди, если жаждешь...

   На другое утро, отложив все дела, Антон Денисович купил в спортивном магазине поводок, ошейник, намордник и уехал в Капитолово. Долго расспрашивал, где институт мелиорации. Наконец нашел.

   Стоял душный июньский день. Поправившись, Трильби лежал возле проходной на песке в тени акации и дремал. Человек в соломенной шляпе, небольшого роста подошел к нему, бесстрашно сел на корточки у самой морды. Погладил между ушей.

   -- Ну, здравствуй, дядя пес. Я за тобой...

   Из проходной вышел мужчина в фуражке, оглядел незнакомца, говорившего с собакой.

   -- Здравствуйте, - выпрямился Добрынин. - Я по рекомендации Анны Андреевны. Говорят, вы бы уступили этого зверя хорошему человеку. Я очень хороший...

   Они быстро нашли общий язык. Комендант сперва отказывался от денег, но потом все же принял десятку, объяснив, что есть такое поверье - даром нельзя отдавать собаку, а надо взять хотя бы полтинник.

   --Боюсь только, не пойдет овчарка с вами.

   -- Пойдет, - уверенно сказал Антон Денисович, доставая ошейник и поводок. - Как звать?

   -- Бог знает. Я Ромкой кликал. Вахтеры Амуром зовут. Кто как...

   -- Амур лучше. Ромка - это что-то мелкое.

   Антон Денисович вынул конфету. Овчарка съела. За несколько недель жизни на проходной, Трильби, утратил чувство одного хозяина. Все сделались одинаковыми, и от всех можно было брать что дают... К удивлению коменданта, Трильби, ставший с этого момента Амуром, покорно позволил надеть ошейник и без сожаления, не оглянувшись, пошел с Добрыниным, словно давно его ждал.

   В тамбуре электрички он совсем покорился, лег возле ног, изредка поднимая голову, поглядывая на Антона Денисовича исподлобья грустными карими глазами старой, много повидавшей цыганки. Только в городе он забеспокоился, впервые увидев столько народа, машин, движения.

   -- Наденьте намордник, - предупредил милиционер.

   Добрынин для вида достал намордник, но не надел, а быстро увел Амура, и две остановки от Финляндского вокзала они шли пешком, чтобы собака привыкла малость к городской суете. Потом взял такси и вскоре приехал в Ульянку, к тихому пятиэтажному зданию.

   -- Рядом, - просил Добрынин, решив еще обойти вокруг дома. И Амур, вспомнив забытое, перешел с правой руки на левую, ровно двигаясь рядом.

   -- Молодцом, пес, умница...

   После восторга дочки Тани, ахов и причитаний жены, в квартиру был вызван сосед с первого этажа, державший охотничью собаку.

   -- Пёс ничего. Хороший, можно сказать. Только помят сильно. Ребро поломано, - объявил собачник.

   -- Что вы говорите? - изумился наивный Добрынин.

   -- Или сильно его избили. Или машиной задело. Не иначе.

   -- Ладно, это пустяки. Собака хорошая. Умница, - замял Добрынин. - Сколько лет, не определите?

   Сосед раздвинул Амуру губы.

   -- Лет девять. А может, и десять. А может, и больше. Резцы совсем сточены.

   -- Неужели так много?

   -- Пожилой, можно сказать. По-ихнему пожилой.

   -- К нашему берегу хорошее не приплывает, - огорчилась жена.

   -- Ну, ничего. Я тоже не юноша, - улыбнулся Антон Денисович и сел на корточки. Амур благодарно лизнул его в нос.

   И началась новая жизнь.

   В каждой семье своя интонация. Как иной человек, попав в чужую страну, постигает новый язык, так Амур, очутившись в семье Добрынина, некоторое время осваивал слова, жесты, взгляды - и скоро все понимал. Действительно пожилой, он уже не гонялся за кошками, с улыбкой шел мимо тявкающих на него малых собачонок, с достоинством соблюдал ритуал знакомства с равными, умея показать, что не боится, но в то же время не хочет ссоры. Он не клянчил есть, пить, гулять. Если об этом забывали, терпеливо лежал на своем половике, ожидая, когда люди сами догадаются. Он не лаял на всякого входящего в дом, но и ни перед кем не заискивал.

   Собаки, как люди - разные. Нет двух похожих друг на друга ни внешностью, ни характером. Этот был честный, благородный пес, и его полюбила даже равнодушная к животным жена Добрынина.

   Обычно, просыпаясь, Добрынин восклицал:

   -- Доброе утро, Арнольд Валтасарович! - И, почесывая Амура за ухом руками, пахнущие скипидаром и масляными красками, продолжал что - нибудь вроде: - Ах, как мы линяем! Надо купить витамина Сигизмунду Феофилактовичу! Ужо пойдем на выгул, заглянем в аптечное управление и купим Крониду Бенедиктовичу Витамин Витаминыч...

   Когда у него было ясное, невиноватое самочувствие, он любил балагурить, дурачиться, коверкать слова, называть всех, и в том числе Амура, самыми нелепыми, старомодными именами. Но в это утро Хозяин сел на постель без улыбки. Начинающие седеть волосы стояли ежом. Лицо бледно, помято. В глазах - вина. Вчера явились незваные гости, и Хозяин, так любивший работу, потерял вечер.

   Амур ненавидел за это гостей. Если бы не они, Хозяин сидел бы у мольберта с утра до ночи, лишь выходя на прогулку. Гости отнимали время.

   Он сидел на постели, поглаживая Амура, уткнувшего нос в колени, глядел на раскрытый этюдник, на просохшие краски палитры.

   Его небольшая комната являлась и кабинетом, и спальней, и мастерской. Жена частенько направляла его, чтоб похлопотал о получении мастерской, какая есть у всякого художника. Но Антон Денисович отшучивался, что ателье, увешенное картинами, масками и саблями, - блажь, что великие "малые голландцы" писали картины одной рукой, а другой качали люльки с младенцами, помешивали кашу, словом, работали там, где жили. "Вот и живи со своим псом", - не выдерживала вспыльчивая жена, впрочем, тут же отходя и жалея беспомощного в делах житейских мужа.

   -- Времени-то, времени, - прошептал Добрынин, доставая из-под подушки наручные часы. Он еще посидел неподвижно, боясь встать.

   -- Антон, тебе письмо, - раздался голос жены, и, приоткрыв дверь, она подала конверт, наблюдая, как Антон Денисович вскрыл, прочел и бросил на пол бумагу.

   -- От кого?

   -- Из художественного фонда.

   -- Ну и что?

   -- Ничего.

   -- Темнишь! Вижу по физиономии...

   Добрынин действительно был из тех, у кого что на уме, то и на лице.

   -- Худсовет отклонил мои рисунки.

   -- Почему?

   -- Видимо, бездарно.

   -- Дурак! - резко произнесла она.

   -- Кто, я?

   -- Нет, не ты. Пятый десяток, а все клоунада и заумь. Все не как у людей...

   -- Я сам с усам.

   -- Не паясничай. Вчера - опять двадцать пять. Гостей принимает. Противны они тебе, а кажешься радушным, гостеприимным. Собой надо быть, а не казаться. Везде собой...

   -- Хорошо бы. Но как - научи, направь.

   -- Заурядность и тряпка, - добила жена и, распалясь окончательно, перенесла гнев с мужа на Амура: - Пошел прочь! Весь ковер шерстью загадил. Руки отваливаются убирать за тобой, чёрт облезлый!

   -- Катюша, зачем ты так, - мягко обиделся Антон Денисович.

   Амур ушел в коридор, не понимая, отчего она разошлась. Если бы таким тоном кто-нибудь ругал Хозяина, он бы того человека укусил. Но она была своя, в общем не злая, вспыльчивая женщина, которую Амур любил, хотя, конечно, много меньше, чем Добрынина.

   -- Пойдем на волю, Авессалом, - сказал Добрынин, ободрясь, - письмо заслонило вчерашнюю вину.

   Жена уже отошла. И, чтобы смягчить сорвавшиеся в пылу обидные слова, заметила примирительно:

   -- Ветер холодный, надень свитер. Не сердись, Антон... Я добра тебе хочу...

   -- Это ты меня извини.

   -- Обидно, Антоша. Оглянись. Посредственности, а выставляются, имеют положение, вес.

   -- Камень за пазуху сунь - вот и вес, - улыбнулся Добрынин.

  

   Утро поздней осени было ветреным, холодным. Почернела мёртвая вода в прудах, первый ночной морозец взял землю, встала присоленная снежной крупкой в пазах, помятая следами грязь дороги. Белые среди летней зелени, стволы берез теперь выцвели, как могильные кости, застыли, приготовясь к сонному морозному хрусту.

   Амур рысцой сновал по парку, уклоняясь в стороны, читая под деревьями пометки, объявления, любовные записки других собак, оставляя, в свою очередь, напоминание о себе. Увлеченный этой важной работой, он через некоторое время утомился и уже не сворачивал с дорожки парка.

   У пруда стоял мальчишка лет десяти и швырял камешки в диких уток, жирующихся перед отлетом на юг. Трудно сказать по ребенку - есть ли у него собака или кошка: можно иметь доброе сердце и без них. Этот - не имел. При виде Добрынина он притворился, будто целится в ёлку.

   Антон Денисович любил прогулки, любил наблюдать за другими "собачниками", подмечать странную взаимосвязь между собакой и владельцем. Вот, тявкая на ходу, смешно косолапит шальной, пропащий кобелёк, не понять каких кровей. Глядишь - и у хозяина ноги колесом, кепчонка на ухе еле держится, в глазах трын-трава. Вот важно выступает поджарый, стриженый и самодовольный пудель. А рядом шествует с тем же достоинством в лице сухопарая дама в енотовом жилете. На берете помпон - точь-в-точь как кисточка пуделиного хвоста. Быть может, такая внешняя связь - предубеждение. Но совершенно очевидно единство характеров хозяина и собаки.

   Антон Денисович шагал, заложив руки за спину, погружённый в своё. Утреннее письмо, кончно же, огорчило его. Как всякому, ему хотелось признания, известности, денег, которые дали бы возможность не заниматься подёнщиной. Но что делать, если не получается? Пасть духом? Начать не свойственную ему игру?

   Уколы жены насчет бездарности не тронули его. С возрастом он все меньше преувеличивал свое дарование, все больше терял веру в свои силы. Он размышлял над замечанием " надо быть собой, а не казаться". Возможно ли это? Значит, киснуть, если кисло на душе, не пустить друга в дом, если он мешает работе, разлюбив - разойтись. Неужели это и есть "быть самим собой"? Милый Антон Павлович Чехов принимал многочисленных гостей, толкующих ни о чем, отнимающих время. Ему хотелось быть собой, работать, затвориться, а он "казался", делал участливый вид, слушал ерунду, томился. А как же иначе? Кругом люди. Быть собой, поступать как хочется можно лишь на необитаемом острове...

   -- Уберите собаку! - прервал его размышления крик. Навстречу шла женщина с белым фоксиком на поводке.

   -- Не пугайтесь, прошу вас. Он не тронет.

   -- Уберите сейчас же, - повторила женщина, натягивая поводок, но Амур уже подбежал к замершему Фоксу, нюхнул его и потерял интерес.

   -- Видите. В отличие от людей, собаки слабого не обижают. У них незыблемое законодательство.

   -- Сравнили.

   --Да, да. И не только собаки - все животные. У людей прав, кто сильней, у животных - сильней тот, кто прав. - Антон Денисович пристально посмотрел на фокса и понял, что женщина мягкая, хорошая.

   -- Такого волка любой испугается, - уже миролюбиво заметила она. - Вчера дог чуть не укусил нашего Тиму...

   -- Значит, дог больной. Или ненормальный. Обидеть слабого - это патология.

   -- Всякое бывает.

   -- Нет, нет. Тут закон, уверяю вас, - заключил Добрынин и, направляясь дальше, подумал: "Ерунда. Миллионы лет эволюции сильный не только обижал - уничтожал слабого...".

  

   Полоса леса, превращённая в парк, тянулась до железной дороги. Антон Денисович любил ходить туда, где микрорайон Ульянки кончался, и летом сразу за линией, зеленело большое, до самого аэродрома, поле с некошеной травой, с жаворонками в небе. Там, если не оглядываться, а смотреть в сторону далекого леса, могло представиться, что идёшь далеко за городом.

   Добрынин давно мечтал приобрести где-нибудь хотя бы плохенький домик. Но ведь надо ехать куда-то в деревню, искать, прицениваться, хлопотать. А это страшнее всего. Это делать лень. Целыми днями он работал, с отвращением думая, что, кроме работы, надо еще везти сделанное на худсовет или на комиссию, в издательство. "Вот кончу холст и поеду", - оттягивал он. Но потом увлекался новой работой, и так шли годы. Полотна, папки с рисунками складывались в диван, пылились на антресолях. Кормился он тем, что изредка кто-нибудь из знакомых художников отдавал ему ту часть заказа, которую исполнять самому было тошно и невыгодно: копии с дрянных картинок, буклетки, проспекты, ресторанные меню. "Ренуар тоже оформлял меню", - объяснял жене Добрынин, на что она обычно отвечала "дурак" или "тряпка". "Никто не виноват, собственная инертность, обломовская боязнь двигаться, виновата, - признавался он, вышагивая по аллее парка. - Мало уметь мастерить даже талантливые горшки. Надо ещё уметь продать их на базаре. А я не умею. Бедный Ван-Гог тоже не умел. Но у него был чудный брат Тео. Где ты, мой Тео? Несправедливо помнит мир Винсента. Надо памятник и Тео поставить...".

   Парк кончился.

   -- Амур, рядышком, - попросил Антон Денисович у шоссе.

   Переходя проспект Народного Ополчения, он услыхал, как кто-то крикнул из окна проезжающей "Волги":

   -- Товарищ, постойте!

   Добрынин пересек шоссе, остановился. Машина визгливо притормозила. Из нее вылезла плотная, крупная фигура мужчины в дубленке. Амур замер, напрягся, пристально всматриваясь в приближающегося мужчину, и вдруг, забив хвостом, бросился навстречу. Добрынин все понял. Он не раз думал об этом. Ведь прежде был у Амура хозяин. Ничтожная вероятность встречи с ним произошла.

   -- Ах ты, бродяга. Нашелся, бродяга, - приговаривал мужчина, обнимая вставшую на задние лапы овчарку. - Я уж думал - баста. С концами пропал. Это, понимаете ли, моя собака. Моя, честное слово, - обратился он к Добрынину. - Видите, как радуется?

   -- Вижу.

   -- Как она к вам попала?

   -- В Капитолове подарили. Жила на проходной научно-исследовательского института.

   -- В Капитолове? Ну, точно. Не мог он дальше убежать. Я, понимаете, пошел в кассу. Возвращаюсь - нет собаки. Кто-то увел. Так и есть - увезли в Капитолово...

   "Зачем ты врёшь?" - хотел сказать Амур, но не сказал, только прижал уши.

   -- В мае прошлого года потерялся, - продолжал мужчина. - Я по всей округе объявления развесил. Гонял вот на этой машине окрест. Баста. С концами. А он оказывается вот где - у вас.

   -- У меня.

   -- Давайте познакомимся. Николай Иванович Чусов.

   -- Антон Денисович Добрынин.

   Словоохотливый, обрадованный Николай Иванович что-то говорил, говорил, а грустный Добрынин не слышал. Он думал о других словах, и, когда они будут сказаны, он вернется сегодня назад один в пустую квартиру.

   -- Антон Дмитриевич, пора поговорить о деле.

   -- Денисович я.

   -- Извиняюсь, Антон Денисович, мы с вами, надеюсь, приличные люди, - он посмотрел на часы, - конфликтовать не станем.

   -- Не станем.

   -- Я могу забрать Трильби?

   -- Я его зову Амуром.

   -- Ну какой же он Амур? Он Трильби...Но дело не в этом. Могу, значит, взять?

   -- Наверно, можете...

   Добрынин всю жизнь уступал. Уступал друзьям, знакомым, жене, дочке. Ему было неловко, стыдно отказывать. "Как хорошо, что ты рожден не женщиной", - шутила жена. "Надо уметь бороться, Антон", - поучали друзья. Бороться он умел. Студентом даже занимался классической борьбой. Но в жизни считал, что большинство людей из меньшей весовой категории.

   -- Значит, могу взять?

   -- Можете, - повторил Добрынин, и Николай Иванович, не ожидавший такой скорой уступки, прибавил:

   -- Я понимаю, вы тоже привыкли к нему. Но что поделаешь, Антон Дмитриевич.

   -- Денисович.

   -- Извините, забываю...Трильби прожил у меня девять лет, а у вас полтора года. Простая арифметика.

   -- Да, арифметика простая.

   -- Готов возместить некоторые издержки.

   -- И сколько?

   -- В разумных пределах. Существует, знаете, закон такой: треть или четверть - забыл сейчас - за находку положено нашедшему, - сказал он, достав из кармана бумажник.

   При виде бумажника Антон Денисович почувствовал в себе твердость.

   -- Послушайте, мы забыли главное: спросить его, - он указал на Амура, - с кем он хочет остаться.

   -- Я вас не понимаю.

   -- Понять просто. Давайте сделаем так: оставим Амура вот на той тропке, а сами пойдем в разные стороны. За кем побежит - тому и судьба.

   -- Прямо смех, - рассердился Николай Иванович. - Думаете, побежит к вам?

   -- Не знаю. Пусть сам решает.

   -- Ладно, согласен. Хотя смешно.

   -- Одно условие: не манить. Пусть сам...

  

   Они сошли с дороги, перебрались через кювет на стерню. Дул ветер. Антон Денисович вышел из дому без шапки, и ветер мотал его редкие волосы.

   -- Смех, - повторил Николай Иванович. - Игра детская...

   "Напрасно я это затеял, - засомневался Добрынин. - Первая любовь есть первая любовь...".

   Они вышли на глинистую тропу, тянувшуюся вдоль шоссе.

   -- Так. Здесь разыграем спектакль? - спросил Николай Иванович.

   -- Можно здесь.

   -- Кто будет командовать парадом?

   -- Командуйте.

   -- Трильби, сидеть, - приказал первый Хозяин.

   Они стали расходиться в разные стороны. Амур послушно сидел, не понимая, почему второй Хозяин и только что обретённый первый уходят от него. Ему казалось, что теперь они никогда не расстанутся и каким-то чудным, счастливым образом все трое будут до конца дней жить вместе...Но вот они уходят в разные стороны, почему-то оставив его одного в поле, на холодном осеннем ветру. Амур привстал, сознание его раздваивалось. Тяжело дыша, будто долго бежал, высунув красный горячий язык, он стоял, как на островке среди разлива воды, поджав хвост от растерянности.

   -- Трильби, ко мне! - обернувшись, тихо позвал Николай Иванович, нарушив уговор.

   Амур бросился на голос.

   "Предал. Или наоборот - предан. Даже не попрощались", - горько подумал Антон Денисович, глядя, как овчарка и хозяин идут к машине. Николай Иванович открыл дверцу, зачем-то включил приемник. Полилась музыка глупой оперетки.

   -- Трильби, в машину! Место! - послышался голос.

   Амур медлил. Он оглянулся, ища того, кого оставил в сером поле, потянул носом, и из миллиона запахов ветер домчал до него единственный, чуть отдающий скипидаром и красками.

   -- В машину! Место! - повторился приказ. И тут Николай Иванович заметил бугорок на боку овчарки. Он наклонился, нащупал сломанное ребро, тугой узел под ляжкой.

   -- Э-э-э, друг. Теперь ясно, почему с тобой так легко расстались. Даже без компенсации... - Он еще раз ткнул пальцами, обследуя припухлость и сломанное ребро. Амур тонко заскулил, посмотрел на уходящий столбик фигуры Добрынина, и что-то сильнее его силы подтолкнуло, направило, и он, повинуясь, безоглядно побежал в поле. Антон Денисович, уходивший все дальше и дальше, не услышал, но почуял этот бег. Он остановился и увидел, как мчался к нему Амур...

   Травы, берёзы, птицы и собаки - все умеют говорить, и порой люди с чутким сердцем понимают давно забытый ими язык природы. "Я с тобой", - сказал Амур. Добрынин сел на корточки, уткнул влажные глаза в шерсть за ухом.

   -- Пойдём домой, Авессалом, - сказал он.

   "Пойдем", - согласился Амур...

   На шоссе резко, как выстрел, хлопнула дверца. Машина взревела и с пуканьем умчала туда, куда и ехала полчаса назад.